что видела на Дону, в Животинном, близ Воронежа, куда ездила гувернанткой в семью Веневитиновых; как подводой добиралась до Костромы, до Волги, а потом плыла по великой русской реке...
— Места, где мужала молодая наша воля, — задумчиво сказал Степняк. — Поволжье, Тамбовщина. Там мы ходили, пытались просветить мужика, думали повести его в революцию...
— Мужика, Сергей Михайлович, может, вы пока еще и не повели, зато брошенные вами искры неугасимы. Я побывала в городах, селах — это неправда, что все задушено, все молчит. Среди темноты, беспросветности, окутывающих Россию, разгорается огонь недовольства. Теперь я понимаю: вы и ваши друзья страдали, отдавали самое дорогое не напрасно. Посеянные вами семена дают чудесные всходы.
— Спасибо, Лилли. Рад, что не ошибся в вас. Вы не без пользы провели эти два года. Спасибо. — И спустя минуту добавил: — А Тихомиров, этот отступник, пишет об угасании революции, о несчастном, жалком существовании революционеров.
— Я не знаю его, не слышала о нем.
— Ваше счастье, Лилли.
Почти каждый вечер собирались теперь у Степняка близкие знакомые.
Сергей Михайлович хвалился переданным ему из Петербурга фото с картины, изображающей умирающего Белинского; картину запретили, фотокопии тоже не разрешали распространять, однако они множились, разными путями переходили из рук в руки.
Лилли уже в который раз вспоминала похороны Салтыкова-Щедрина.
— Полиция и дворники умышленно направляли всех, кто торопился на похороны, по другим улицам, — рассказывала она. — Меня предупредили, и я пошла прямо к дому на Литейный. Это было невероятно! Собирались массы людей. Настоящая демонстрация! Тогда распорядители церемонии, чтобы оторваться от процессии, повезли гроб с телом покойного бегом. Люди догоняли, кто как мог... На кладбище не пропускали, проходили только с венками, и только с серебряными. Мне каким-то чудом удалось проскользнуть. Это было грандиозно! Пламенные речи, песни... На всю жизнь останется во мне это воспоминание.
— Говорят, после похорон были аресты, — добавил кто-то.
— Я сама видела, как на кладбище агенты придрались к юноше, который положил венок на могилу с надписью: «Борцу против мракобесия, поборнику правды».
Как она повзрослела, окрепла наша Лилли! Пристальный взгляд, слегка обостренные скулы, плотно сжатые губы. Во всем четкость, подчеркнутое внимание, собранность.
— Сергей Михайлович, — сказала она как-то, оставшись с ним наедине, — я хочу служить вашему делу. Не думайте обо мне как о ребенке. Давайте поручения, приказывайте. Я уже не маленькая, я... Простите, я вам не все еще сказала... Я тайно привезла из Петербурга рукопись брошюры Марии Константиновны...
— Цебриковой? — спросил Степняк.
Лилли кивнула.
— «Каторга и ссылка». И «Письмо Александру III». Мария Константиновна хочет издать их за границей, разослать влиятельным лицам, чтобы через них весь мир узнал об ужасах сибирских тюрем и каторги.
— Где же рукопись? У вас?
— Нет, я уже отослала в Париж, по условленному адресу. Мария Константиновна должна туда приехать и осуществить издание. Какая это смелая женщина, Сергей Михайлович! Я очарована ею. Слышите, Сергей Михайлович? Я готова служить вашему священному делу.
— Милая девушка, — обнял ее за плечи Степняк, — мы поставлены в такие условия, что единственное наше оружие сейчас — слово. Попробуйте написать обо всем виденном. Я рад, что и Кеннан, который воевал против меня, теперь убедился в моей правоте, и что вы увидели и поняли всю правду. Напишите об этом. Выступите с публичными лекциями.
— Боюсь, ни то, ни другое мне не удастся. Я не оратор, я музыкант. Кроме того, предполагаю снова поехать в Петербург — не пустят ведь, если узнают. Сочинительство меня привлекает, однако после вас, после того, что сделали вы... мои писания покажутся, пожалуй, детским лепетом. А вы, говорят, создали роман? — Лилли смотрела ему в глаза.
— Откуда вам известно?
— Слышала. Вы же сами не скажете.
— Пока рано об этом говорить, дорогая Лилли. Над романом еще надо много работать. Писал я его по-английски, англичанин же из меня...
— Разрешите, я прочту, — с готовностью вызвалась девушка. — В коллледже я писала довольно сносные сочинения. Во всяком случае, грамматику знаю хорошо.
— Спасибо, Лилли. Я буду просить вас прочитать роман непременно. Только сейчас он в Ньюкасле, у Эдуарда Пиза... Издать бы нам его — такое дело можно организовать! — мечтательно проговорил Сергей Михайлович. — Журнал вот как нужен! Женева всего не потянет, у Плеханова свои заботы! А нам бы здесь хоть маленькую типографию. Как при Герцене.
— А ваши друзья... они не помогут?
— Друзья... Они сами едва сводят концы с концами. У каждого семья. Конечно, они бы охотно поддержали.
— Я тоже поддержу, уверена, найдутся еще люди. Вы говорили об Эвелингах, Пизе, Кеннане, Уотсоне... У вас здесь много друзей.
— Англия стала мне второй матерью, Лилли. Всем нам. Я уже думал над вашим предложением. Это, вероятно, единственный выход. Потому что собственного капитала не сколотить. Не дает мне покоя эта вечная денежная проблема.
— Говорят, к деньгам надо относится по-философски. Есть — хорошо, нет — тоже неплохо.
— Это тогда, Лилли, когда не надо ежедневно думать о куске хлеба.
— Пожалуй, — согласилась девушка.
Начиналось лето, многочисленные парки и скверы Лондона шумели молодой пьянящей зеленью, и они нередко прогуливались вдвоем, блуждали по вечерним улицам или в отдаленных аллеях. Сергей Михайлович рассказывал о своем зимнем путешествии, с жадностью выспрашивал у Лилли о Петербурге, о жизни крестьян в селах, где ей довелось побывать. Ему было приятно общество этой милой, нежной и такой ко всему внимательной англичанки, которая, казалось, слушала бы его бесконечно, пошла бы за ним в огонь и в воду, только бы принести пользу, оказать хоть какое-то содействие делу, за которое борется он, Сергей Михайлович.
А с романом дело затягивалось. Пиз читал, присылал обнадеживающие письма («книга местами чрезвычайно волнующа!..»), уверял, что и стиль, и язык хороши; Степняк отвечал ему и с нетерпением ждал окончательного выхода, который должен был разрешить его колебания, сомнения.
Тем временем не давали покоя газетчики. «В России столько событий, господин Степняк, кто же лучше вас может о них написать?» А писания эти сидят у него уже в печенках. Особенно после злой шутки, которую сыграл с ним американский
