Зазвучал ее мелодичный голос:
– Ты понимаешь, что происходит? – Я покачал головой. Она подняла флейту. – Я играю для тебя одного, – сказала она. Я по-прежнему ничего не понимал. Она приблизила флейту к губам. – С первого же дня, когда я начала играть, передо мной постоянно стоял образ одного человека. И для него я только и играла. – Она замолчала, смешавшись. – Нет, не так. – Она крепко прижала флейту к груди. – Я играла для себя. Но играла и для… тебя. Ты – тот самый образ, который я видела перед собой. – Она вновь приблизила флейту к губам. – А ты был со мной с тех пор… с тех пор… всегда.
Она начала играть. Музыка создала образ маленькой, бледной девочки, молчаливой, серьезной и мечтательной. Когда я пишу, что видел этот образ, представьте себе, что моими глазами были уши, а мелодия создавала форму и цвет ярче любых красок. Девочка находила красоту в звуках, любых, будь то крик птицы или скрип дерева на причале. Я видел, как она извлекала из обычных вещей необычные звуки. Я видел, как из этих звуков получалась первая ее песня. Она всегда играла перед зеркалом, и я видел в этом зеркале образ, который никак не мог отчетливо разглядеть.
Видение помутнело, и я увидел, как девочка выросла в девушку, с наметившейся грудью и бедрами. Она сидела перед зеркалом, склонившись над новой флейтой, и рыжие волосы волнами ниспадали вниз. Она сочиняла прелестную мелодию, но, судя по нерешительности звуков, при этом брала какие-то новые высоты искусства. Омери посмотрела в зеркало, словно ища у него одобрения. Сначала я подумал, что вижу в зеркале ее собственное отражение, но рыжие волосы были не того оттенка, а улыбающееся доброе лицо определенно носило мои черты.
Музыка увлекла меня еще дальше: я увидел, как девушка превратилась в женщину, увидел, как искусство ее превзошло все известное до сих пор, увидел, как женщина играет перед важной и положительно настроенной публикой. Но всегда оставался только один человек, одобрение которого так ценилось этой женщиной, и этим человеком был я.
Музыка смолкла, я открыл глаза и увидел ее слезы. Но то были слезы счастья.
– А эту пьесу про тебя я услыхала впервые в шуме ветра, – серьезно сказала она. – Но никак не могла сыграть ее… до сих пор. Слушай.
Она вновь подняла флейту, и меня закружила мелодия. Ни один из этих аккордов я не слышал раньше, но мелодия казалась странно знакомой. Мелодия отыскивала потайные места в душе, и каждое такое место радовалось тому, что его отыскали. Флейта Омери подхватила меня, и мы вместе вознеслись над землей, над неведомыми горами, реками и морями. Флейта смолкла, и пока в воздухе еще звучала последняя нота, я понял, эта пьеса действительно обо мне.
– Ну теперь ты понял? – спросила она встревоженно.
Едва я раскрыл рот, чтобы ответить, как увидел, что между нами разверзлась глубокая черная яма и Омери превратилась в маленькую фигурку, стоящую на дальнем краю. Горькие воспоминания о Диосе и Эмили накатили на меня. Печаль обрушилась как удар, и грудь мою сотрясли беззвучные рыдания. Погрузившись в скорбь, я тут же понял, что эта скорбь принесет мне печаль новых больших утрат. Ибо как я мог просить Омери терпеть эту мою боль?
Халаб услыхал меня и сжалился. Я ощутил его присутствие и услыхал шепот:
– Ты обретешь их здесь, – сказал он. – Посмотри получше.
Я поднял голову. Яма исчезла. Лицо Омери приблизилось, и я увидел в ее глазах возрожденных Диосе и Эмили. Любовь Омери воскресила их, и они втроем стали единым целым.
– Ты понял? – вновь спросила она.
– Да, – сказал я. – Я понял.
Я подхватил ее со скамеечки, и она с восторженным стоном оказалась в моих объятиях. Мы упали на подушки, до боли желая друг друга, с горячими руками и трепещущими бедрами. Мои пальцы, словно делая это не первый раз, с легкостью распахнули ее тунику. Они ласкали нежное тело, одновременно неизведанное и знакомое. Я услыхал, – как говорю:
– Я люблю тебя, Омери.
И услышал, как она шепчет в ответ:
– Я любила тебя всегда, Амальрик.
После этого несколько часов мы провели молча, лишь изредка повторяя эти слова. Мы до утра погрузились в страстное обладание друг другом. А наступившим прохладным утром Омери еще раз сыграла ту мелодию. Она играла, я слушал, и больше нам ничего не надо было от жизни.
Говорят, влюбленные часов не замечают, живя словно во сне. И это верно: последующие недели мы провели как загипнотизированные, упиваясь друг другом, и каждая неделя казалась многими годами, составляющими целую жизнь. Нам надо было так много узнать друг о друге, но ведь многое уже было и известно, и оставался главный вопрос: как жить дальше, в том будущем, которое отмеряли нам боги?
– А может быть, мне поговорить с королем? – однажды спросил я. – И попросить его сделать меня его подданным, чтобы я мог остаться с тобой?
– Только если ты хочешь этого, – сказала Омери. – Но не соверши ошибку, сделав это в угоду мне.
– А разве ты не хочешь остаться с твоим народом? – спросил я, думая о Диосе и о том, как бы сложилась ее судьба, если бы мы перебрались к ее сородичам. – Ведь тобой здесь так восхищаются. А в Ориссе, боюсь, твое искусство не оценят.
– Я не ставила себе цели добиться восхищения, – сказала Омери. – Только свободы творить ту музыку, которая мне нравится.
– У тебя будет это в Ориссе, – сказал я. – Как и восхищение. Просто там музыка не в той цене, как в Вакаане.
Омери помрачнела.
– Неудивительно, что ты поверил в это, – сказала она. – Король может говорить, что он всячески поощряет искусство, но на практике все немного не так. В Вакаане существуют негласные границы, сдерживающие искусства. И если ты их нарушаешь… может произойти кое-что. И еще хорошо, если ты внезапно останешься без покровителей и без аудитории.
– Как же такое может быть? – спросил я. – Здесь, в Вакаане, где люди искусства пользуются таким уважением? Когда их работы так совершенны, так чарующе неповторимы. Когда каждое творение остается навсегда уникальным…
– Это прирученное искусство… и, следовательно, уникальность мнимая, – тихо ответила Омери. – Поживи здесь подольше, и ты поймешь – запрещено все, что выходит за определенные рамки, что вызывало бы у публики вопросы или затевало дискуссию. Художнику позволено экспериментировать только формой или красками. Но никак не темой. Налажена целая система, ищущая таланты у юных. Затем они проходят хорошую государственную школу. И во время обучения им ненавязчиво вбивают в голову: делай так, а не иначе.
– А что происходит с тем, кто не слушается? – спросил я.
Она содрогнулась.
– В один прекрасный день, – негромко сказала она, – такой человек просто исчезает.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
