вился дым, стелился понизу, пробивался между брёвнами и окутывал их со всех сторон. На миг ещё мелькнули восседавший наверху мертвец, распростёртая у ног его женская фигура и мечущийся конь, тщетно пытающийся вырваться из пламени. Огонь с жадностью поглощал гигантские сосны… минутами его ещё глушил ветер, но он снова вспыхивал с шипением и треском, просачивался в малейшую щель и, обрушившись с удвоенной яростью на свою добычу, пожирал её, как изголодавшийся зверь… Сгоревшая лучина рассыпалась чёрными щепками, толстые бревна горели целиком, покрываясь рубиновыми углями. Лёгкий ветерок как будто нарочно усилился и раздувал пожар, на который все смотрели не отрываясь, с благоговейным ужасом. Они ждали, когда из костра явится дух, улетающий ввысь.
Настала минута, когда нужно было отгонять злые силы, чёрных богов, и четверо слуг верхами понеслись вскачь вокруг костра, с криком потрясая копьями… Все помогали им, хлопая в ладоши, размахивая руками, подбрасывая кверху копья.
Костёр все пылал. Сквозь клубы дыма и яркое пламя ещё видны были почерневший мертвец и распростёртый у ног его труп, на котором горела одежда; потом дым окутал их, снизу вырвались языки огня, бревна начали трещать, ломаться и, наконец, обрушились. Оба тела соскользнули в пышущую жаром полыхающую бездну и исчезли. В огне уже нельзя было различить ничего, кроме стоявших по углам свай: костёр обратился в одно огромное бушующее пламя. Песни смолкли… духи вознеслись. Сыновья и дочери ещё бросали в пламя какие у кого были драгоценности, полагая, что они могут понадобиться отцу на том свете, — оружие, куски янтаря, каменья…
Между тем прислужницы, приготовив погребальную жертву, наполняли чашки, плошки и кувшины яствами и мёдом для живых и мёртвых.
Огонь на пепелище все уменьшался, постепенно из гигантского костра превратившись в маленький очажок, кучку чёрного угля и пепла. Головешки сдвигали, чтоб они догорели, дожидаясь, когда священный огонь сам погаснет.
Солнце уже садилось, когда, наконец, костёр догорел и пепелище стали медленно заливать водой из священного источника.
Женщины принесли глиняную урну и принялись собирать в неё недогоревшие остатки костей, угля и всего, что вместе с умершим уничтожил огонь и что ушло с ним в иной мир. Тщательно, до последней порошинки сметали они золу, крошки угля, мельчайшие косточки и недогоревшие обломки утвари.
И снова потянулось траурное шествие — женщины, мужчины и дети — с урной, кувшинами и жертвенными чашами к месту, предназначенному для кургана, рядом с предками и братьями Виша. Посередине поставили урну с прахом, вокруг неё жертвенные чаши. Урну закрыли крышкой. Дети протискивались вперёд, чтоб возложить на могилу свои маленькие даяния… Снова завопили плакальщицы, и под их причитания мужчины принялись поспешно насыпать курган.
Женщины, усевшись в круг, причитали и плакали, но теперь полились иные, менее горестные песни — дух вознёсся… Была уже ночь, когда над прахом Виша вырос жёлтый холм…
На жальнике зажгли вороха лучины, и началось поминальное пиршество.
Собралось множество людей со всей округи, и хозяева всех угощали, всех потчевали… Стояли бочки с пивом и мёдом, которым утоляли жажду и подкреплялись мужчины, возводившие курган. Перед чашами и блюдами с мясом кучками сидели гости — отдельно мужчины и отдельно, поодаль, женщины.
Внезапно зазвенели гусли, и наступила глубокая тишина. Только ветер вдали шелестел ветвями в лесу. Слован затянул слабым голосом:
Пуст твой дом осиротелый,
Дети вдруг отца лишились…
Ты теперь за чарой мёда
С предками ведёшь беседу…
Старый воин… Старый воин…
Убелён ты сединами,
Но в бою могуч и молод…
Кто сочтёт и кто расскажет,
Что ты на земле покинул…
Сколько зверя на охоте
И врагов на поле брани
От руки твоей погибло,
Сколько накормил ты нищих,
Сколько выпестовал пчёлок…
Старый Виш, потомок Збуя,
Ты уж не вернёшься к жизни…
Мы в земле тебя зарыли,
Прах твой облили слезами,
Верная жена с тобою,
Конь любимый, рог твой звонкий…
К нам тебе уж не вернуться,
А летать в лазури ясной,
Чёрных духов злобных немцев
Убивать своей секирой…
Мы костёр тебе сложили
И на жертвы не скупились…
О-о! Лада! Лада! Лада!..[76]
Все подхватили его зов: «Лада, Лада!» — и он отдался эхом на пепелище, жальнике и в лесу.
Людек с чарой мёда в руке тоже стал причитать, то запевая, то сказывая словами и заглушая песнь свою рыданиями:
О отец и господин мой…
Враг твой жив, мы жаждем мщенья.
Кровь за кровь! Жизнь за жизнь!
Нет иного искупленья!
Кровь за кровь!..
Все мужчины из Вишева рода, вскинув руки, дружно и громко вскричали:
— Кровь за кровь!
Стоявший за Людеком — Доман, который приехал на тризну, тоже поднял чару и громко воскликнул:
— Кровь за кровь!
Все взоры обратились к нему. Доман был печален, как будто потерял родного отца. Он заговорил, речь свою перемежая песнью и прерывая её слезами:
Старый Виш, утешься, воин!
Будет то, чего ты жаждал:
Мы свершим твои веленья…
Вицы в дом идут из дома
И старейшин созывают…
Городище в страхе… Хвостек
Всех холопов собирает…
Будет вече…
Кровью Виша
Обагрённую одежду
Мы старейшинам покажем,
К мщенью князю призывая…
Все, кто сидел поблизости, вторили ему и, поднимая чары, подхватывали чуть не каждое его слово. Молодёжь, обернувшись к Гоплу, сжимала кулаки и осыпала проклятиями и угрозами городище.
По мере того как бочки опорожнялись, усиливался шум: старики, вспоминая покойника, рассказывали, как провёл он свои молодые годы в трудах и боях, как смел был и дерзок в первой половине жизни, как любил он своих кровников, как они любили его и как почитал он священным гостя в своём дому… Чары все быстрее ходили вкруговую, жгучей становилась печаль и горячей жажда мщения.
Женщины, сидевшие в стороне, тихо напевали…
Так длилось всю ночь до белого дня, тянулось второй день и вторую ночь, не кончилось и на третий… Молодёжь метала копья, соревновалась в беге и верховой езде, бросала камни в цель и состязалась в борьбе — пока не был выпит мёд до дна и не сморила усталость. Наконец, все стали расходиться, простившись напоследок с могилой и убрав её зелёными ветками.
Доман со своими людьми досидел до
