аккуратным голосом. Он убрал пачку. — Моей расе (Медицинской расе) была дарована также и власть благословлять и терять, если и не Иеговой, то уж во всяком случае Американской Медицинской Ассоциацией, на которую, кстати, в сей день Господа Бога нашего, я готов поставить мои деньги при любых ставках и в любом количестве и в любое время. Я не знаю, насколько я выхожу за рамки моих полномочий
в данном конкретном случае, но я думаю, мы рискнем. — Он приставил трубочкой ладони ко рту и повернулся к капитанскому мостику. — Капитан! — закричал он. — Мы ссадим этих пассажиров здесь. — Он снова повернулся к заключенному. — Да, — сказал он, — я, пожалуй, предоставлю твоему родному штату слизывать собственную блевотину. Держи. — И снова его рука появилась из кармана, на сей раз с банкнотой.
— Нет, — сказал заключенный.
— Давай, бери. Я не люблю, когда со мной спорят.
— Нет, — сказал заключенный. — У меня нет возможности вернуть ее вам.
— Разве я тебя просил возвращать?
— Нет, — сказал заключенный. — А я не просил давать мне в долг.
И вот он снова стоял на сухой земле, он, который дважды был игрушкой этой смешной и сконцентрированной силы воды, а это в два раза больше, чем должно выпадать на судьбу любого человека, на одну жизнь, и все же впереди его ждало еще одно невероятное испытание, он с женщиной стоял на пустой насыпи, ребенок, завернутый в выцветший мундир, спал на руках женщины, лозовый фалинь по-прежнему был намотан на запястье заключенного, они смотрели, как отвалил пароход, как он развернулся и снова пополз вверх по похожему на блюдце простору пустой воды, которая все больше и больше обретала медный цвет, тянулся дымок парохода, образуя медленные пятна с кромками медного цвета, они рассеивались, садясь на воду, растворялись, сокращались, грязноватыми пятнами разбегались по бескрайнему безмятежному запустению, пароход становился все меньше и меньше, и вот уже стало казаться, что он вообще перестал двигаться, повис неподвижно в фантасмагоричном нематериальном закате, а потом совсем исчез из вида, как катышек плавучей грязи.
Тогда он повернулся, в первый раз посмотрел вокруг и отпрянул, но не от страха, а чисто рефлекторно, и не физически, а душой, духом, той глубокой, рассудительной, настороженной предусмотрительностью деревенского простака, который ничего не хотел просить у постороннего, даже информацию, и он спокойно подумал: Нет. Это и не Кэрролтон. Потому что теперь он смотрел на почти перпендикулярно уходящий вниз склон насыпи высотой шестьдесят футов, а внизу была плоская, как вафля, земля, и по цвету тоже похожая на вафлю, или, может быть, на летнюю масть светло-бурой лошади и имеющая плотность ворсистого ковра или меха, ровной поверхностью уходила она вдаль и казалась при этом легкой, как жидкость, ее однообразие то здесь, то там нарушалось густыми горбиками ядовито-зеленого цвета, которые, казалось, не имели высоты, и варикозными, чернильными прожилками, которые показались ему вдруг водой, но окончательного суждения по этому поводу он еще не вынес, как не вынес его и чуть позднее, когда уже шел туда. Вот о чем он говорил, рассказывал: они направились дальше. Он не сказал, как в одиночку ему удалось вытащить лодку из воды, перетащить через гребень и спустить вниз по склону высотой в шестьдесят футов, просто он сказал, что пошел дальше, окутанный облаком комаров, похожим на поднятую ветром горячую золу, он с трудом продирался сквозь острые, как лезвия бритвы, листья травы, поднимавшиеся выше человеческого роста и хлеставшие его по рукам и лицу, точно гибкие ножи, за лозовый фалинь тащил он за собой лодку, в которой сидела женщина, он спотыкался и по колено проваливался в нечто больше похожее на воду, чем на землю, тащил по одному из тех черных извивающихся каналов, наполненных чем-то больше похожим на землю, чем на воду; а потом (теперь он тоже сидел в лодке и греб обугленным поленом, та полутвердь, что была под ним, вдруг без всякого предупреждения ушла из-под его ног тридцать минут назад, и он провалился в темную воду, а потом всплыл на воздушном пузыре, заполнившем свитер у него за спиной, и с трудом перекинул свое тело через борт в лодку) лачуга, хижина, чуть больше, чем лошадиное стойло, сколоченная из кипарисовых досок и крытая железом, она стояла на десятифутовых сваях, тонких, как паучьи ноги, похожая на несчастное, пораженное смертью (невозможно, ядовитое) разлагающееся существо, которое зачем-то забралось в эту плоскую пустыню и погибло, и нигде вокруг не нашлось ничего, на чем оно могло бы поместить свое тело; к основанию грубо сколоченной лестницы была привязана пирога, в открытой двери стоял человек, он держал над головой фонарь (было уже совсем темно) и кулдыкал что-то, обращаясь к ним.
Он рассказал об этом, о следующих восьми или девяти днях, точно он не помнил, когда они вчетвером — он, женщина с ребенком и маленький жилистый человек с гнилыми зубами и дикими, яркими глазами, как у крысы или бурундука, языка которого они не понимали, — жили в этом жалком домишке. Но рассказывал об этом он не так, по той же причине, по которой он считал, что не стоит тратить слова на то, чтобы рассказать, каким образом он в одиночку затащил лодку весом сто шестьдесят фунтов на насыпь, а затем спустил ее вниз с высоты шестьдесят футов. Он просто сказал: «А потом мы попали в дом, где провели восемь или девять дней, но когда они взорвали насыпь динамитом, нам пришлось уйти». И больше ничего. Но он не забыл этого, — правда, теперь вспоминал об этом спокойно, держа сигару, хорошую сигару, которую ему дал начальник тюрьмы (хотя он еще так и не зажег ее), в своей спокойной и нетрясущейся руке, — не забыл то первое утро, когда проснулся на тощем тюфяке рядом со своим хозяином (женщина с ребенком поместились на единственной кровати), неистовое солнце уже прорывалось сквозь щели в кривых, грубых досках стен, он вышел на хлипкое крыльцо и посмотрел вокруг на плоскую плодовитую пустыню, не являвшую собой ни воду, ни землю, где даже чувства не могли распознать, что есть что, — что богатый и сочный воздух, а что перепутавшаяся и эфемерная растительность, — и спокойно подумал: Нужно делатьчто-то, чтобы жить и есть. Но я не знаю что. И до тех пор, пока я не смогу идти дальше, пока я не узнаю, где я и как пройти этот городок, чтобы меня не заметили, мне придется помогать ему делать это, чтобы мы тоже могли есть и жить, только я не
