Перекинул через плечо сумку и ушел. Легкой походкой человека, довольного, по всей видимости, жизнью. Или лишь делающего вид? Я долго еще не мог разобраться в своих ощущениях, но с тех пор стал посылать ему приглашения на все приемы и мероприятия, которые проходили в посольстве. То, что обещало обернуться многолюдным сборищем, он игнорировал. На приглашения с оттенком личного откликался.
Так однажды собрались у нас за ужином Галина Сергеевна Уланова с неизменной Татьяной, которые были в Лондоне по случаю гастролей Большого, первый вице-спикер парламента, тогда еще Верховного Совета Российской Федерации Сергей Филатов, который только накануне из полученной мною шифровки узнал, что назначается главой президентской администрации.
Галина Сергеевна, обычно оживленная в нашем с женой обществе, была задумчива и погружена в себя. Я чувствовал, что встреча со вчерашним «врагом народа» многое разбередила в ней.
Филатов, наоборот, был этим свиданием «оживлен и говорлив». В порыве откровенности он шепнул мне, что считает хорошим предзнаменованием тот факт, что его новое назначение, которое, он и этого не скрывал, его радовало, совпало со знакомством с «такими людьми». Он клятвенно пообещал, что, вернувшись в Москву, станет хлопотать о даче для Галины Сергеевны, которой абсолютно некуда было выехать летом из своей высотки на Котельнической набережной, пропитанной всеми гарями Москвы и пропахшей всеми ее запахами.
Главным же его собеседником, его «добычей» был, конечно, Буковский. Он уже предвкушал, я чувствовал, как расскажет Ельцину об этой встрече и отрекомендует его еще одним протагонистом «Новой России».
В тот момент Филатов был, пожалуй, недалек от истины. Незадолго до этого я послал Буковскому свою только что вышедшую в Москве книгу «Сто оборванных дней». При встрече он сказал, что прочитал ее с удовольствием, но вот насчет развала Советского Союза у нас точки зрения, видимо, расходятся. Пафос моей книги был в том, что борьба за демократию была подменена борьбой за независимость, в результате чего вместо одного тоталитарного государства мы рискуем заполучить целый десяток, если не больше. Сигналы, подаваемые из Ашхабада, Душанбе, Баку, Ташкента, были более чем очевидны.
Для Буковского, как я понял уже из первых наших разговоров, разницы между Советским Союзом – страной – и советским режимом не существовало. Большевистский Карфаген должен быть разрушен. И коль скоро Ельцин взялся за это…
В один из пиков нараставшего противостояния президента и Верховного Совета позвонил Филатов. Посетовал, что, мол, растаяв от знакомства с Буковским, не взял его телефона, и попросил передать ему, что его хотели бы видеть в Москве. И как можно скорее. Это «хотели бы» не оставляло сомнений в том, о ком идет речь. Чем-то, то ли тональностью, то ли аргументацией, ситуация напомнила мне ту, августовскую 91-го года, когда мне позвонил в Прагу Горбачев… Боюсь, что именно так и понял меня Буковский. Во всяком случае, на следующий день он уже звонил мне из Хитроу – попрощаться. А через неделю из Кембриджа – поздороваться.
– Вы просили меня позвонить, когда вернусь, вот я и звоню, – со свойственной ему скрупулезностью известил он меня. И на мой вопрос, как все было в Москве, с кем виделся, с кем говорил, ответил со знакомой усмешкой человека, успевшего восстановить равновесие:
– Да ничего не было. И можно сказать, никого не видел. – Помолчав, добавил: – Но многое понял.
Что именно, он не расшифровал. Да и наедине с собою, наверное, разобрался в ощущениях не сразу.
Я догадывался: герою и мученику ГУЛАГа его невольное затворничество в Кембридже, когда в Москве все бурлит, было тяжелее всякой пытки. Сбросив, как вериги, свой скепсис, помчался он в Москву, увы, лишь для того, чтобы распрощаться с последними иллюзиями. Чувство брезгливости (не то ли, которое оберегало его достоинство в тюрьмах и лагерях?) не позволило ему взять чью-то сторону в грязной, а позднее и обернувшейся кровью потасовке.
«Революция случилась, – напишет он под впечатлением своих встреч в Москве, – но победили не мы. Те, кто раньше узурпировал право управлять всенародной собственностью, теперь просто присвоили ее».
Не удивила его после Москвы и выходка Ельцина, который, открывая очередное заседание Президентского совета, заглянул в подсунутую ему тут же, на глазах у миллионов телезрителей бумажку, рявкнул что-то нечленораздельное насчет «нашего посла в Англии», с которым надо бы разобраться.
Прочитав на следующий день в «Известиях» мое интервью по этому поводу, которое близкая властям пресса назвала «самоубийственным», Буковский, со знакомой усмешкой человека, который видел и не такое, предложил мне воспринимать и «взбрык» президента, и холопские комментарии в СМИ как награду.
Откликаясь на спекуляции относительно моего ближайшего будущего, которыми вдруг запестрели сообщения собственных корреспондентов британских газет из Москвы, Буковский взялся объяснить читателям «Таймс», в чем тут дело.
«Посол Борис Панкин был единственным „карьерным дипломатом“, который открыто осудил августовский 91-го года путч, когда он был в разгаре…
«В одном можно быть уверенным, – заключал он, – если господин Панкин будет в конце концов отозван, это будет еще одной победой тех сил, которые якобы потерпели поражение в августе 1991 года. Как сказал однажды Джордж Оруэлл: «Тот, кто контролирует прошлое, контролирует будущее».
Он так и назвал свое письмо, опубликованное 6 июля 1994 года: «Темные силы за работой в России».
С моим отъездом из Лондона наши контакты с Буковским не прекратились. Мы звоним друг другу – чаще я ему, чем он мне. Иногда видимся.
Одна из таких встреч была в Варшаве, на Международной конференции по правам человека осенью 1998 года.
Самой большой неожиданностью для меня было обнаружить, что и здесь, среди «своих», он чувствует себя таким же одиноким утесом, как в те дни его короткого визита в Москву.
Когда я присмотрелся или, если хотите, придышался к атмосфере конференции, я понял, что ничего удивительного в этом нет. Буковский изменил бы себе, если бы чувствовал и вел себя тут по-другому.
Инициаторы демонстративно назвали конференцию Третьей. Счет вели от десятилетней давности, по существу подпольной, встречи под Краковом. Нынешняя же проходила в возрожденном сейме демократической Польши под эгидой его маршалов и премьера, все из бывших диссидентов. Пир победителей.
Не успев еще вырастить урожай, вчерашние герои и мученики за идею торопились насладиться его плодами. То самое, что оттолкнуло Буковского в Москве.
Председательствующий плотоядно перечислял имена недавних узников совести, занявших места в правительстве и сейме. Одна иерархия сменилась другой. Свалив колосса, унаследовали его манеры. Кому первым предоставить слово. Кого посадить в президиум, а для кого зарезервировать места в первых рядах. Это еще куда бы ни шло. Какой-то порядок всюду требуется. Но, посадив самих себя в президиум, его участники стали диктовать свою волю другим. Возражения и протесты встречали до боли знакомый «отпор». Изобретательности этих «новых бюрократов» в отстаивании любезных им правил позавидовали бы партократы догорбачевских времен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
