– Не влюбленных странствующих рыцарей и нет на свете, – возразил Дон-Кихот. – Но послушаем, а когда он запоет, мы из нитей его голоса намотаем клубок его мыслей, ибо от избытка сердца говорят уста.[106]
Санчо хотел ответить своему господину, но ему помешал голос рыцаря леса, не плохой и не хороший. Они оба стали слушать и услыхали следующий
Сонет.
Прекрасная, пускай твое решеньеМоею волей вечно руководят,Пускай оно с пути того не сходит,Что указало ей твое веленье.
Желаешь ты, чтоб, скрыв в груди мученье,Замолкнул я, – и смерть моя приходит,Желаешь песен ты, – и в душу, сходит,С самих небес святое вдохновенье.
Противоречье в сердце мне вселилось:Как воск стал мягок я и тверд как камень;Любви законам сердце покорилось.
На воске иль на камне страсти пламеньВеления твои пускай начертит,И сердце, восприняв, их обессмертит.
Рыцарь леса закончил свое пение вырвавшимся из глубины души возгласом увы! затем, после некоторого молчания, томно и жалобно вскричал:
– О, прекраснейшая и неблагодарнейшая изо всех женщин в мире! Как можешь ты, блистательнейшая Кассильда Вандалийская, допускать, чтобы покоренный тобой рыцарь изнурился и погибал в вечных странствованиях и в мучительных, тяжких трудах? Разве тебе мало того, что я заставил всех наваррских, леонских, андалузских и кастильских, и, наконец, ламанчских, рыцарей признать тебя первой красавицей в мире?
– О, уж это неправда! – вскричал Дон-Кихот. – Я сам из Ламанчи, и никогда не признавал ничего подобного и не мог и не должен был признавать ничего такого оскорбительного для красоты моей дамы. Ты видишь, Санчо, что этот рыцарь завирается; но послушаем еще: может быть, он еще что-нибудь откроет.
– Наверное, откроет, – ответил Санчо: – он собирается, кажется, целый месяц нюнить.
Однако, ничего подобного не случилось; рыцарь леса, услыхав, что поблизости разговаривают, прекратил свои вопли и, приподнявшись, сказал звучным, учтивым голосом:
– Кто там? Что за люди? Счастливые это или несчастные?
– Несчастные, – ответил Дон-Кихот.
– Ну, так подите ко мне и знайте, что вы приближаетесь к олицетворенному несчастью и олицетворенной горести, – продолжал рыцарь леса.
Дон-Кихот, услышав такой чувствительный и учтивый ответ, подошел к незнакомцу, а за ним подошел и Санчо. Печальный рыцарь схватил Дон-Кихота за руку и сказал:
– Садитесь, господин рыцарь. Я сразу узнаю в вас рыцаря, и притом из тех, которые принадлежат к числу странствующих рыцарей, иначе вы не находились бы в этом месте, где одно уединение и одно открытое небо составляют вам компанию, в этом обычном жилище и естественном ложе странствующих рыцарей…
Дон-Кихот отвечал:
– Я действительно рыцарь и действительно странствующий, и хотя горе и несчастье навсегда поселились в моем сердце, но они еще не лишили его способности сочувствовать чужому несчастью. Из того, что, вы сейчас пели, я понял, что ваше несчастье любовное, т. е. я хотел сказать, произошло от любви, которую вы питаете к той неблагодарной, чье имя вы произнесли в своих жалобах.
Разговаривая, таким образом, оба рыцаря мирно и согласно сидели рядом на жестком земляном ложе, точно из не предстояло при первых лучах восходящего солнца перерезать друг другу горло.
– Господин рыцарь, – обратился рыцарь Леса к Дон-Кихоту, – не влюблены ли вы, скажите?
– К несчастью, да – ответил Дон-Кихот, – хотя, собственно говоря, страдания, проистекающие из достойной любви, могут быть названы скорее счастьем чем несчастьем.
– Совершенно верно, – согласился рыцарь леса; – если только холодность красавицы не помутит нашего рассудка и не подвинет его к отмщению.
– Я никогда не испытывал холодности моей дамы, – ответил Дон-Кихот.
– Нет, нет! – прибавил Санчо, находившийся близ него. – Наша дама кротка, как агнец, и мягка, как масло.
– Это ваш оруженосец? – спросил незнакомец.
– Он самый, – ответил Дон-Кихот.
– Я, – возразил незнакомец, никогда не видывал оруженосцев, которые бы осмеливались вмешиваться в разговор своих господ. Вот, например, моего оруженосца никто не упрекнет в том, чтоб он когда-нибудь вмешивался в мои разговоры.
– Ну, а я, – вскричал Санчо, – и говорил, и буду говорить перед другими… и даже… но оставим это: лучше не трогать.
Тут оруженосец незнакомца схватил Санчо за руку.
– Пойдем-ка, куманек, – сказал он, – в такое место, где нам можно будет поболтать всласть, и дадим нашим господам рассказывать друг другу свои любовные похождения. Они, чего доброго, и до рассвета не наговорятся.
– Изволь, – ответил Санчо. А я скажу вашей милости, кто я такой, чтоб вы знали, можно ли меня причислить к обыкновенным болтливым оруженосцам.
С этими словами оба оруженосца удалились, и происшедший между ними разговор был столь же забавен, сколько разговор их господ был важен и серьезен.
ГЛАВА XIII
В которой продолжается приключение с неизвестным рыцарем и излагается пикантный, приятный и новый диалог между обоими оруженосцами
Разделившись таким образом, рыцари сидели с одной стороны, а оруженосцы с другой, причем первые рассказывали другу другу о своих любовных похождениях, а вторые о своей жизни. Но история прежде повествует о разговоре слуг, а затем уже переходит к господам. Из повествования этого мы узнаем, что когда оба оруженосца удалились, прислуживавший неизвестному рыцарю сказал Санчо:
– Тяжкую, суровую жизнь, дружище, ведем мы, оруженосцы странствующих рыцарей. На нас поистине тяготеет проклятие, которым Бог поразил ваших прародителей: мы смело можем сказать, что едим хлеб в поте лица нашего.
– Мы можем также сказать, что едим его в морозе тела нашего, – ответил Санчо. – Ведь никто столько не страдает от холода и жары, сколько злополучные оруженосцы странствующих рыцарей. И это бы еще было с полгоря, если бы мы ели, потому что, как говорить пословица: «Не красна изба углами, а красна пирогами». Но нам подчас приходится поститься целый день и даже два, питаясь одним воздухом.
– Все это еще можно терпеть, – возразил оруженосец незнакомца, – в надежде на предстоящую нам награду, потому что если только странствующие рыцари, которым мы служим, не совсем неблагодарные люди, то мы можем в один прекрасный день оказаться, в награду за свою службу, губернаторами каких-нибудь островов или владельцами хорошенького графства.
– Что до меня, – ответил Санчо, – то я уже сказал своему господину, что удовольствуюсь губернаторством на каком-нибудь острове, а он так благороден и щедр, что обещал мне это много раз и неоднократно.
– А я, – возразил оруженосец рыцаря Леса, – хочу в награду каноникат, и мой господин уже обещал мне его.
– Эге! – вскричал Санчо. – Значит, господин вашей милости духовный рыцарь,[107] что делает такие подарки своим добрым оруженосцам? А мой так светский, хотя, помнится, умные, но, по-моему, злонамеренные люди советовали было ему сделаться архиепископом. К счастью, он не хотел быть ничем, кроме императора; а я уж совсем было струсил, как бы ему не вздумалось вступить в церковь потому, что я не считаю себя способным управлять приходом. Оно, видишь ли, хоть я и не глуп, а все же в церкви я был бы как есть дураком.
– Вот и ошибаетесь, ваша милость, – возразил оруженосец рыцаря леса: – не все губернаторства такие лакомые куски. Есть между островами и бедные, и скучные, и никуда не годные; и даже лучшие и красивейшие из них налагают пропасть забот и тягостей на несчастных, которым выпадает на долю управление ими. Право, было бы в тысячу раз лучше, если бы мы, занимающиеся этим проклятым ремеслом, службой, вернулись домой и проводили бы время в более мирных занятиях, нам напр., в охоте или рыбной ловле. Ведь даже у самого бедного оруженосца есть своя лошадка, пара гончих и удочка, чтоб развлекаться у себя в деревне.
– У меня то сот все такое, – ответил Санчо. – Правда, лошадки у меня нет, но зато есть осел, который вдвое лучше лошади иного господина. Пусть Бог омрачит мне Светлый праздник, хотя бы и ближайший, если я променяю своего осла на его коня, дай он мне в придачу хоть четыре четверика овса! Ваша милость можете сколько угодно смеяться над моим Серым, я говорю так, потому что вся осел серый. А что касается гончих, так на кой они мне черт, когда их много в околодке, тем более, что гораздо приятнее охотиться с чужими собаками.
– В самом деле, почтенный оруженосец, – сказал оруженосец рыцаря Леса, – я порешил покончить с глупыми удовольствиями этих рыцарей и вернуться в свою деревню, чтоб воспитывать детишек, которых у меня трое и которые все прекрасны, как восточные жемчужины.
– А у меня детей двое, – возразил Санчо, – я их обоих хоть самому папе покажи, особенно молодую девушку, которую я готовлю в графини, если на то будет Господня воля, – хотя и против воли ее матери.
