Сановники повскакали на ноги, толкаясь и сбивая друг друга в смятении.
— Позаботьтесь о юном императоре! — крикнул Го-Сиракава в пространство, пробиваясь к ближайшему потайному проходу. Взяв с собой двух челядинцев, он торопливо прокрался подпольем главного чертога и вышел у одноместного паланкина, припрятанного в нише у задних ворот усадьбы. Го-Сиракава забрался в кабинку и скорчился внутри, а слуга взялись за шесты. Во внешней стене Ходзидзё имелась лазейка, которую паланкин беспрепятственно миновал, однако едва слуги вышли на улицу, как их остановил небольшой отряд конников с белым флагом Минамото. Воины натянули тетивы, целя точно в паланкин.
— Что за трус царедворец хотел мимо нас проскользнуть? — прорычал один.
Передний носильщик бросил шесты и поднял руки:
— Это ин, его владычество государь-инок! Не стреляйте! Если вы прольете монаршую кровь, ни за что вашим душам не видать Чистой земли.
Го-Сиракава открыл плетеную дверцу и высунулся, оглядывая воинов.
Конники неподвижно глазели на него миг-другой, а затем медленно опустили луки. Они неуверенно переглянулись.
— Кто ты, какого рода? — спросил Го-Сиракава у одного, по всему — предводителя.
— Сиро Юкицуна, из края Синано, — отозвался тот.
— Ну так знай же, Сиро Юкицуна, что все истинные Минамото служат государевой воле под началом единственно своего сегуна, Ёритомо. Ёсинака затеял мятеж, воспротивился императорскому указу. Он раздает вам ложные приказания. Не пятнайте же доброго имени, пособляя ему в этом отступничестве.
Воины снова переглянулись.
— Все верно, — произнес Юкицуна. — Я сам слышал, как Ёсинака похвалялся сделать себя императором.
— Он лишился рассудка, — согласился его соратник. — Забыл всякую честь и приличия.
Как один, конники спешились и преклонили колено перед императорским паланкином.
— Минамото всегда почитали государеву волю, владыка. Позвольте же сопровождать вас в безопасное место.
Итак, Го-Сиракаву доставили в усадьбу Годзё, где Сиро Юкицуна и его люди взяли прежнего императора под опеку. Однако безопасность эта была зыбкой. К вечеру в усадьбу прибыло послание от Ёсинаки:
«Вашего дворца Ходзидзё отныне не существует. Я снял больше пяти тысяч голов тех, кого мы полонили — вельмож, воинов и монахов, а среди них настоятеля Мэйуна. Завтра их вывесят на Изменничьем дереве в знак недовольства вашим правлением. Больше меня не тревожьте, или я сожгу и Годзё. Записи о будущих назначениях я захватил и уничтожил. Отныне я сам буду решать, кто какой чин получит. Себя пока что назначу начальником императорской конюшни и властителем земли Тамба. Вы должны будете пожаловать мне звание сэйи-тайсёгуна[73] и возвести в четвертый придворный ранг, чтобы я мог превзойти своего брата Минамото-но Ёритомо. Его же велю объявить отступником и издать особую грамоту, дабы я мог с полным правом послать против него войска…»
Перечень приказов и повелений был долгим, и Го-Сиракава вздохнул с тяжестью на сердце:
— Умеют же боги показать нам наши же немощи! Только утром я с гордостью размышляло своем могуществе, а теперь… еще один мой дворец сожжен, сторонники перебиты, а сам я снова сижу взаперти.
Многие из стоявших в пустом зале Годзё невольно прослезились, когда Го-Сиракава составлял указ, называя Ёритомо изменником. Он хотел отправить другого гонца с тайным посланием к сегуну Камакуры — заверить, что грамота писана под давлением, но всякого, кто покидал Годзё, самураи Ёсинаки обыскивали, а потайных ходов здесь не было. Так, посланец отбыл с новым указом, а Го-Сиракава затворился от мира — ждать, что принесет ему судьба.
Новый год в Ясиме
Минул еще один месяц, и пришел другой год, третий по счету эпохи Дзюэй. Обосновавшиеся в Ясиме Тайра не могли отметить его так, как полагалось при дворе. Пришлось позабыть о пирах, о Поклонении четырем сторонам света[74]. Даже музыканты из близлежащих деревень побоялись прийти в лагерь Тайра — но слухам, встреча с ними сулила несчастье. Воистину печальное получилось празднество в резиденции императора — грубой рыбацкой избе, которую расширили с помощью шатров и наспех пристроенных комнат.
Нии-но-Ама сильнее запахнулась в одеяние, спасаясь от лютого морского ветра, поддувавшего из-под ставен. Тростник и прибой, шелестя и шурша, будто звали ее: «Вернись, Токико, вернись к нам».
Внезапно взрыв хохота в другом углу комнаты прервал ее раздумья. Мунэмори, выпивший немало праздничного саке, потчевал всех, кто его слушал, крохами радостных вестей из столицы.
— …значит, государь-инок опять ушел в затворничество! Поделом старому кознедею. А Ёсинака, этот грубый варвар, имел дерзость писать мне «давайте сплотим силы против Ёритомо»! Как будто мы, Тайра, согласимся на такое бесчестье!
«А ведь ты почти принял его предложение, — усмехнулась в душе Нии-но-Ама. — Благо, твои полководцы настояли, чтобы Ёсинака явился к нам и присягнул Антоку на верность. Тот, разумеется, отказался».
— А битвы при Мурояме и Мидзусиме? Как мы гнали Минамото назад, до самого Хэйан-Кё! Сколько их полегло — многие сотни, не меньше!
«И почти столько же с нашей стороны, — подумала Нии-но-Ама. — Только нам это обойдется дороже. Вдобавок ни ты, ни Корэмори не желаете идти в бой — то-то пищи молве о воеводах, что отсиживаются в обозе!»
— Наши крепости в Ити-но-тани и Икута-но-мори почти достроены. Скоро мы снова поплывем к Фукухаре и окажемся на расстоянии удара от столицы. Пусть Минамото грызутся между собой. Нам же, Тайра, Новый год не сулит ничего, кроме победы.
«Наш мир раскололся натрое, — размышляла Нии-но-Ама. — Запад, может, и в нашей власти, но столица принадлежит Ёсина-ке, а восток — Ёритомо».
Ей, долгие годы проведшей среди смертных, было слишком хорошо известно, как порой гибельны гордыня и самоуверенность. В эти же тяжкие дни на пороге конца, когда удача оставила Тайра, менее всего подобало предаваться честолюбивым мечтам. Однако Мунэмори даже слушать ее не желал, и она не захотела попусту тратить слова.
Нии-но-Ама взглянула на дочь. Долгие месяцы скитаний состарили и изнурили ее. Кэнрэймон-ин сидела в углу с маленьким опальным государем, уча его игре на кото. Она клала пальцы на струны и показывала, как извлекать ту или иную ноту. Потом она попыталась подпеть игре и завела саибара о красоте Хэйан-Кё, но через несколько тактов расплакалась и не смогла продолжать.
Антоку обнял ее за шею.
— Все будет хорошо, мама-тян. Дядя Мунэмори так говорит. Нии-но-Ама прислонилась к хлипкой бамбуковой ширме, что едва сдерживала напор ледяного морского ветра.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
