А ведь существовала задумка и еще более лихая, хотя и не совсем народническая, поскольку идею ее подал один из основоположников марксизма Ф. Энгельс. По его мнению, российская оппозиция должна была использовать в освободительных целях спровоцированный ею же дворцовый переворот. Энгельс посоветовал народникам вступить в переговоры с покинувшей в 1881 году Россию вдовой Александра II Е. М. Долгорукой-Юрьевской о возведении на престол ее сына Георгия. В обмен на трон будущая регентша должна была согласиться на проведение в стране политических реформ (введение конституционного правления, дарование политических и гражданских свобод и т. д.).
Трудно себе представить, как развивались бы события дальше, если бы старый теоретик народничества П. Л. Лавров не развеял иллюзии Энгельса и его русских сторонников одной фразой. Они, сказал Петр Лаврович, имея в виду Долгорукую-Юрьевскую и всю чиновную Россию, никогда не простят нам первого марта. Лавров был безоговорочно прав: трудно представить себе вдову императора или Лорис-Меликова, сопровождавшего княгиню в ее вояжах по Европе, вступившими в какие-то переговоры с революционерами, убившими Александра II.
Опять-таки можно сказать, что это была авантюра, а не провокация, но, во-первых, попробуйте провести четкую грань между ними, а во-вторых, в данном случае дело не в терминах. Так ведь и чудится, что из-за спин Стефановича, Дейча, Энгельса выглядывает подмигивающий и потирающий от удовольствия руки Нечаев. Сложное это понятие – «нравственность». Счастье народа, судьбы страны, будущее нации... Сопоставимы ли подобные вещи с добром и злом, любовью и ненавистью, допустимым и запрещенным? Политика и мораль – так ли уж они несовместимы, как об этом часто говорят, то ли бравируя цинизмом, то ли искренне веруя в произносимое? А может быть, дело обстоит с точностью до наоборот? «Красный» и «белый» террор действовали, как это ни странно, в одном направлении, приучая россиян к обесцениванию человеческой жизни, к тому, что сохранение старого порядка или установление нового требуют варварских жертвоприношений. Другими словами, они с одинаковым успехом разрушали общественную мораль, ставя свои политические цели выше нравственных устоев общества. Самое печальное заключается в том, что террор и та и другая сторона оправдывали желанием защитить и сберечь именно нравственные идеалы нации (то ли традиционные, то ли вновь насаждаемые).
В конце концов оказывается, что мораль и политика взаимосвязаны теснейшим образом, и попытка развести их есть не что иное, как лукавство, нежелание отвечать на неудобные вопросы (а удобных мораль для человечества как-то вообще не заготовила). Власть и подполье затратили массу сил и средств для того, чтобы заглушить голоса друг друга, иногда они чуть ли не менялись местами, дабы выполнить то, что предначертали себе сами. Интересно, а если увеличить масштаб рассмотрения событий, то о чем шла речь в схватке Зимнего дворца с революционным подпольем в конце 1870-х – начале 1880-х годов?
Правительство Александра II, как умело, вводило Россию в «небывшее», т. е. в нечто новое в ее истории, но уже успешно испытанное западноевропейскими странами. Это небывшее, которое вряд ли можно назвать самым справедливым строем на земле, являлось, несомненно, более прогрессивным, чем традиционное общество. Оно медленно, с трудом приживалось на российской почве, меняло социальную структуру России, ее экономику, культуру, приспосабливая их к восприятию нового, пугающего, но необходимого стране. В конце концов, что такое культурный прогресс в самом широком смысле этого слова? По словам Ю. М. Лотмана, он представляет собой постепенное превращение чужого, страшного и ненужного в родное, привычное и необходимое. Процесс перемен в России обещал быть долгим и мучительно сложным и для «верхов», и для «низов» империи. К примеру, Зимний дворец во времена Александра II только в самом начале 1880-х годов согласился на перемены в системе управления государством. И большой вопрос, осознал ли он при этом насущную необходимость таких перемен или действовал только под давлением обстоятельств?
Однако начало пути в небывшее вскоре оказалось скомканным в связи с убийством императора и вступлением на престол Александра III. Повторим еще раз: новый правитель не собирался сворачивать все мероприятия, получившие начало в царствование его отца. Он просто испугался того небывшего, куда они вели Россию, и поспешно скомкал процесс перемен. Сделать это с ростками нового, не утвердившегося как следует на русской почве было относительно легко. Причем всегда можно было оправдаться тем, что это новое не подходит россиянам, не принимается ими. Однако в данном случае дело было не в приятии или неприятии страной последствий реформ, а в объяснении их необходимости, в выработке привычки к небывшему. Вместо трудного пестования нарождавшегося (пугавшего и манившего одновременно) началось тупое пережевывание уныло традиционного. Самое интересное заключается в том, что революционный лагерь, не признаваясь самому себе, должен был быть доволен происходившим.
Для народничества небывшее, в которое вели страну реформы 1860 – 1870-x годов, оказалось делом не просто пугающим, а совершенно неприемлемым. В социально-экономическом плане преобразования повлекли за собой неотвратимое расслоение крестьянства и быстрый рост капиталистических отношений во всех сферах жизни общества. Революционеров не устраивало не столько появление прослойки бедноты, с этим-то как раз можно было мириться (помните нечаевское призывание на голову народа бед и зол, которые должны были стать детонатором возмущения масс самодержавным режимом?). Их пугали «несоциалистические» настроения остальной части крестьянства – кулачества и середняков, мечты крепких мужиков о самостоятельности, частном хозяйстве, разрушение их коллективистской психологии и т. п. Главное же заключалось в том, что перемены, происходившие в российской деревне, угрожали традиционной крестьянской общине, то есть лишали страну ее счастливого будущего, базировавшегося, по мнению народников, именно на общинных ценностях.
В политическом плане небывшее наносило радикалам не меньший урон. Учреждение временных подготовительных комиссий – этого лорис-меликовского предпарламента – могло лишить революционеров моральной и материальной поддержки либеральной части общества, иными словами, оставить их в безнадежной изоляции. Ну, а если бы дело дошло до цивилизованного встраивания радикалов в правильную политическую систему (легальное существование партий, участие в выборах, в работе парламента), то функционировать в этой системе пришлось бы уже не народовольцам, а куда менее экстремистски настроенным социалистам. Между тем (вспомним об особенностях менталитета российской интеллигенции) народовольцы полагали, что именно и только им известен путь России к прогрессу. Все другие варианты, с их точки зрения, являлись обманом народа, дорогой к построению общества, более циничного, формально свободного, а потому менее уязвимого со стороны оппозиции, чем существующее, традиционное. Иными словами, народники приглашали, вернее, подталкивали Россию в нечто вообще небывалое в истории человечества. А потому просто небывшее в ее опыте государственного развития казалось им рутинным, тупиковым.
Таким образом, социально-экономические и политические проблемы, стоявшие перед властью и обществом, завязывались в 1880-х годах в тугой узел с вопросами нравственными и культурными.
К сожалению, в указанный период столкнулись два нежизненных, умиравших подхода к распутыванию этого узла. Ни правительство Александра III, ни народничество не смогли предложить ничего принципиально нового, точнее, принципиально спасительного, для решения сложнейших задач. При этом власть имела возможности для маневра, но не собиралась его совершать. Радикалы же – единственный активный оппонент власти – должны были или продолжать бессмысленный террор либо безнадежную пропаганду в деревне, или отважиться на смену идеологии своего движения. Последнее всегда чревато болезненной ломкой привычных стереотипов, непредсказуемыми зигзагами сознания, что прекрасно показано в романе Давыдова на примере эволюции взглядов члена Исполнительного комитета «Народной воли» Л. А. Тихомирова.
Предчувствие неминуемой катастрофы, так остро выраженное в свое время литераторами Серебряного века, ощущается и на страницах книги Юрия Владимировича. Может быть, поэтому в ней физически чувствуется потаенная давыдовская грусть, вызванная твердолобой беспомощностью власти и беспорядочными метаниями народников. Писатель тонко указывает нам на безысходность ситуации 1880-х годов, но вместе с тем выражает робкую надежду на то, что настоящий, действительно гуманный выход все же существовал. Давыдов безжалостно пишет о манипулировании сознанием личности, растаптывании в человеке всего человеческого и внимательно вглядывается в каждый не то что поворот – в малейшее изменение душ своих героев: вдруг где-то там, в самых тайниках этих душ, начнется движение к осмыслению, восчувствованию, очеловечиванию. Бесстрастная констатация фактов: «Так было», – и чуть слышный, но явственный призыв к читателю: «Нельзя, чтобы так повторилось!»
