И тут же замер на месте, словно его столбняк хватил — из кустов, на чистое место, совсем близко от Зыкина, возбужденно повизгивая и по-поросячьи хрюкая, клубком выкатились два медвежонка-сосунка. Не обратив на него никакого внимания, медвежата принялись кувыркаться, а затем устроили веселую потасовку.
“Едрена корень…” — охнул втихомолку Егор и стал, как рак, пятиться назад, подальше от веселых братцев — уж он-то знал, что вряд ли их мамаша могла отпустить далеко от себя таких крошек.
Не успел Зыкин спрятаться в зарослях, уйти подальше от греха: огромная туша, словно замшелый камень из пращи великана, проломила просеку в молодом листвяке, и угрожающий рев разорвал тишину речной долины.
Медведица была старая и немного хромала. Ее маленькие глазки запылали дикой злобой, Когда она, припадая на правую переднюю лапу, быстро поковыляла к Егору. Перепуганные медвежата тем временем мигом забрались на дерево и оттуда заверещали в два голоса, что еще больше разъярило мамашу.
“Пропал!” — бросив на землю сушины, Егор заячьим скоком махнул напрямик по кустарникам в сторону реки, не выбирая дороги. Но разве убежишь от зверя, который при своей внешней медлительности и неуклюжести может в несколько прыжков догнать лошадь? Потому Зыкин, который, несмотря на смертельный страх, обуявший его, все же сохранил способность кое-что соображать, едва услышал медвежий рык близко сзади, крутанулся юлой и спрятался за толстую лиственницу. Медведица этот неожиданный маневр проморгала и проскочила мимо, не сумев остановиться вовремя. Егор не стал ждать, пока она сделает поворот кругом, и полез на дерево.
Но, увы, забраться повыше ему было не суждено — сухо хрустнул сук под тяжестью тела, и Егор, уцепившись за него, как утопающий за соломинку, шлепнулся на все четыре прямо перед носом медведицы. Она по-кошачьи цапнула его лапой, но Егор оказался проворней — молниеносно ткнув ей в пасть злополучный сук, снова ринулся к своей стоянке, где было ружье. Мощные челюсти разъяренного зверя вмиг превратили сук в щепу, и медведица опять приударила вдогонку.
Зверь и человек метались среди листвяка, словно играли в пятнашки. Будь медведица помоложе и не хромая, эта смертельная игра уже давно закончилась бы. И, конечно, не в пользу Егора. Раза два-три ей все же удалось пройтись когтями по его спине, от чего у Зыкина только прибавилось прыти. Наконец, совершенно отчаявшись, он рванул из последних сил по дну пересохшего ручья, который вел к косе, где стыл на потухшем костре его обед.
И едва не столкнулся с медведем, который, как почему-то ему показалось, смотрел на него с недоумением. Силы враз оставили Егора — ноги, утратившие упругость, подогнулись, и он медленно, будто во сне, опустился на колени. Медведь злобно заурчал и двинулся на Зыкина. Тот упал и обхватил голову руками. Странное оцепенение сковало вдруг все ею тело; он даже крикнуть был не в состоянии, только шептал быстро и почти беззвучно: “Господи, Господи, Гос…” Егору показалось, что он начал врастать в землю, растворяться в ней, стекая песчаной пылью на мелкий галечник.
Страшный рев. который вырвался из двух медвежьих глоток, придавил Зыкина стопудовым грузом, помутил сознание, и он провалился в небытие…
Солнечные лучи упрямо пробивались сквозь плотно сомкнутые веки. Какая-то букашка ползала по лицу, неторопливо ощупывая крохотными лапками морщинки и бугорки на коже. Егор с усилием открыл глаза и некоторое время лежал неподвижно, уставившись в безоблачное небо. Где он, что с ним? Вспомнил. Жив?! Рывком приподнялся, сел. Сильно болела израненная спина, ладонь левой руки ободрана в кровь.
— Елки-моталки… Живой. Бывает же такое… — тихо бормотал Егор, глядя прямо перед собой, — боялся лишний раз пошевелиться, посмотреть назад…
“Где же медведи? И кто меня перевернул на спину? Не приснилось ли мне все это?” Но кровь — его кровь — на галечнике ясно свидетельствовала, что сновидения тут ни при чем. “Была не была…” — в конце концов решился Егор и, цепляясь за кустарник, выбрался на берег ручья.
И зацепенел — шагах в четырех-пяти от него, под мохнатым корневищем вывороченной лиственницы, сидел медведь с необычайно ярко-рыжей, а местами охристо-желтой шкурой и темно-коричневым пятном треугольной формы на груди. Зверь, склонив голову набок, наблюдал за ним с добродушной хитрецой…
Только теперь Егор узнал его! Это был тот самый пестун, которого охотник вызволил из ловушки. На шее медведя до сих пор сохранились шрамы от удавки — проглядывали темной полоской сквозь густой подшерсток.
— Ну, курилка, ну, спасибо… — в радостном изумлении шептал Зыкин. — Кто бы мог подумать?..
Несмотря на то, что зверь был совсем рядом, рукой подать, в душе Егора уже не было опаски. Удивительное чувство овладело им — будто проснулся в нем младенец — светлый, чистый и, как все дети, доверчивый и добрый ко всему живому.
Медведь, шумно вздохнув, грузно потопал по густой высокой траве вдоль берега ручья. Уже возле деревьев, которые стеной стояли на взгорке, он повернул голову, еще раз посмотрел на Зыкина долгим, как бы вопрошающим взглядом и скрылся в чаще.
А Егор беззвучно шевелил губами:
— Спасибо… Спасибо тебе, брат…
О своих злоключениях на рыбалке он не рассказал никому. Даже жене. Опыт — великое дело. Неровен час, дойдет слух до того ушлого корреспондента из районки… Но с той поры что-то в Зыкине изменилось. Сядет, бывало, долгим зимним вечером на кухне, уставится на замерзшее окно и сидит молча до полуночи, улыбается задумчиво. Скучно супруге Зыкина в такие вечера, не с кем словом перемолвиться.
Однажды, как опытному охотнику, предложили Егору лицензию на отстрел медведя — расплодилось их в окрестностях поселка больше нормы. Он наотрез отказался, чем немало удивил друзей-приятелей, а особенно свою половину. “В доме мяса — шаром покати! А ему хоть бы что… — плакалась Зыкина своим товаркам. — Картошку на маргарине поджарит и трескает. И рыбу, будь она неладна. От фосфора рыбьего скоро светиться по ночам будет, как прожектор. А тут мясо, можно сказать, само идет в руки, притом законно. Так куда там, сидит сиднем, уперся: “Не пойду, не хочу…” В ружейных стволах уже тараканы гнезда свили! Какая-то блажь ему в голову втемяшилась, обухом не вышибешь… Чудит. И все молчком, молчком…”
ПРИБЛУДА
Когда мари и болота, из которых короткая, сухая осень выпила всю без остатка воду, укроются невесомым, неслеживающимся снегом, когда вечнозеленый стланик покорно склонит свои гибкие ветви перед неудержимым напором зимнего ненастья и спрячет их в сугробы, на колымские просторы приходит мороз. Светлый день постепенно сгорает, укорачивается, и в ноябре над тайгой зависает тяжелой глыбастой массой мертвящий туман. Сизые волны сглаживают провалы распадков, растворяют сопки, неслышно плещутся среди деревьев, разбрызгивая по утрам сверкающий иней. Солнце, утомленное борьбой с туманом, показывается совсем ненадолго в редкие погожие дни и, прочертив над горизонтом торопливую короткую дугу, спешит укрыться за высокими хребтами водораздела. И тогда приходит длинная северная ночь — часы безраздельного господства свирепого мороза, который с несокрушимым упрямством терзает землю.
