Обычное дело. День ото дня политическая борьба на этой конференции всё больше напоминала типичный рассказ о Балканской истории, прямолинейный, как шутка в салуне. В цеху теоретиков никто, насколько мудрым он ни казался бы, не мог избежать союзов, переворотов, расколов, предательств, роспусков, неправильно истолкованных намерений, потерянных сообщений — всё это переплеталось и ползало под жизнерадостной вежливостью этого среднезападного кампуса. А механики понимали друг друга. В конце лета именно эти практичные ремесленники со своими криво сросшимися переломами, шрамами и обожженными бровями, хроническим раздражением из-за непреодолимой строптивости Творения будут уходить с этих пирушек путешественников во времени под влиянием какого-то мгновенного практического импульса, а когда все профессора вернутся к своим книжным шкафам, к своим протеже и интригам ради того или иного латинского отличительного знака престижа, именно инженеры, знающие, как поддерживать связь с заслуживающими доверия телеграфистами и агентами транспортных контор, не говоря уж о шерифах, которые не будут задавать слишком много вопросов, итальянских артистов с фейерверками, которые приедут и подстрахуют их, когда у жителей города возникнут подозрения насчет ночного горизонта, знающие, где найти снятую с продажи деталь, экзотический минерал, местную энергетическую компанию в любой стране мира, которая может вырабатывать для них ток определенной фазы или частоты, а иногда — простую беспримесность для своих всё более непостижимых нужд.
Однажды университет затопил шквал слухов о том, что знаменитый математик Герман Минковски приедет из Германии, чтобы прочитать доклад о Пространстве и Времени. Аудитории для мероприятия анонсировали, а потом меняли на более просторные, поскольку всё больше людей узнавали о лекции и хотели ее посетить.
Минковски был молодым человеком с заостренными усами и вьющимися черными волосами, зачесанными в стиле помпадур. Он носил черный костюм, рубашку со стоячим воротничком и пенсне, выглядел, как бизнесмен, приехавший развлечься. Лекцию он читал на немецком, но записывал достаточно много формул, так что люди более-менее могли понять суть.
Когда все покинули зал, Розуэлл и Мерль уселись и начали смотреть на доску, которую использовал Минковски.
—Трижды десять и пять десятых километра, — прочитал Розуэлл, — равно квадратному корню минус одной секунды. Это если ты хочешь, чтобы вон та формула была симметрична во всех четырех измерениях.
— Не смотри на меня так, — возразил Мерль, — это он так сказал, ни малейшего представления не имею, что это значит.
— Судя по всему, у нас тут сверхбольшое, скажем так, астрономическое расстояние, полагаемое равным мнимой единице времени. Кажется, он назвал уравнение «чреватым».
— У меня полный порядок. Также он сказал «мистическое».
Они скатали сигареты, курили и смотрели на написанные мелом символы. У двери слонялся студент, перебрасывая влажную губку из одной руки в другую в ожидании, когда можно будет вытереть доску.
— Заметил, как продолжает влиять скорость света? — спросил Розуэлл.
— Словно вернулся в Кливленд, к этим поклонникам Эфира. Мы тогда что-то раскусили, но не знали об этом.
— Полагаю, нам нужно преобразовать это в проект технического устройства, потом спаять, и мы в деле.
— Или у нас неприятности.
— Кстати, кто из нас практичный, а кто — безумный мечтатель? Всё время забываю.
Фрэнк в один прекрасный день вернулся в западный Техас, разбрызгивая капли дождя, на мгновение превращающиеся в солнечный свет, больше его не радовавший. Он плыл по реке из Нью-Мехико в Сан-Габриэль, по старому Испанскому Пути, ведущему на Запад, каждую ночь его посещала вереница необычайно реалистичных снов об Эстрелле Бриггз.
Пока однажды он не оказался на территории МакЭлмо — это было всё равно что выйти из оцепенения, в которое он впал много лет назад. Его направляли в Ночеситу, или это было направление его судьбы. Куда же еще? Это как просить чертову лавину подняться в горы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В Ночеситу, вероятно, из-за неприятностей, с которыми они столкнулись на юге от границы, понаехало множество неуправляемых элементов. Они не были опасны, хотя многие из них определенно занимались противоправной деятельностью, они были достаточно дружелюбны, но не собирались терпеть дураков дольше, чем следовало. Новые здания выросли возле старого дома Стрэй, иногда застройка была столь тесной, что оставались лишь узкие спусковые дорожки для ветра, набиравшего скорость, после чего падало давление, безжалостный ветер плато сквозил в городе, старое здание с хрупкими балками фактически хромало на одну сторону, потом — на другую, и так всю ночь, качалось, словно корабль, старые гвозди скрипели, штукатурка норовила отколоться, если вы смотрели на нее дольше секунды, со стен комнат осыпались грязные белила, в ближайшем будущем зданию угрожало обрушение. Фундамент крошился, возвращаясь в гальку и пыль, всюду просачивалась дождевая вода. В доме почти не было тепла, половицы просели. А арендная плата — он слышал жалобы людей — росла с каждым месяцем, продолжали въезжать всё новые и новые жильцы, они больше зарабатывали и лучше питались, дом заселяли представители фабрик, торговцы недвижимостью, продавцы оружия и медикаментов, геодезисты и дорожные инженеры, ни один из которых не встречался с Фрэнком взглядом, не отвечал на его реплики и не узнавал его, разве что только сдержанно и изворотливо.
У него возник вопрос, не превратился ли он в свое собственное приведение, теперь бродит по этим комнатам и коридорам, словно почти не принимаемая в расчет крупица его жизни осталась здесь и каким-то образом продолжается, просто за пределами видимости — Стрэй, Купер и Сейдж, Линнет, Риф, тот беззаботный молодой шулер, которым он был —все они были «вон там», просто жили в мире, кем бы они ни были, они менялись, каждый день поневоле пропуская всё больше ударов судьбы, некоторые из них переехали в более холодные края, у них настали более тяжелые времена, они скакали, плыли, ехали на запад, влекомые этими техоокеанскими обещаниями, жертвы собственных неправильных представлений...но Фрэнк понимал, что не собирается участвовать во всем этом.
Иногда, когда он спрашивал, кто-то из новоприбывших пытался рассказать ему, где Стрэй, но он не мог их понять, в словах не было никакого смысла.
Город вдруг превратился для него в нечитаемую карту. Со времен Мексики он очень серьезно относился к пограничным полосам и линиям, которые можно и нельзя пересекать, и день часто склонялся не на ту сторону, которую он считал своей настоящей жизнью.
Ему часто казалось, что он видел ее, Стрэй, с распущенными волосами и младенцем на руках, она выходила в город по делам или уезжала, всегда уезжала от него в направлении холмов. А позже, в три-четыре часа пополудни, когда все, кроме Стрэй и ее малыша, или их теней, расходились, он мог один вернуться в пустые комнаты, он знал, что вскоре с другой стороны того, что их разделяло, он начнет слышать ее голос «собираемся ужинать». Фрэнк стоял у шаткой кухонной двери с заклеенным бумагой оконцем, сквозь которое проникал свет, и слушал, вдыхал, ждал. Он задавался вопросом, не может ли Стрэй на «ее стороне», одна в усугубляющейся печали этих дневных часов, начать слышать в других частях дома повседневные звуки его присутствия — шаги, шум или слив воды, словно из каких-то призрачных комнат, отрезанных от здания и населенных, нравится вам это или нет, мертвецами?...
Фрэнк не смог выдержать это больше трех ночей, хотя к тому времени, когда он съехал, эти три ночи казались ему неделями. Приближаясь к входной двери, в последнюю минуту, он наткнулся на Линнет Доус, которой понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить Фрэнка. Она по-прежнему была местной красоткой, по-прежнему преподавала в школе, но приобрела некий лоск, словно подрабатывала в более взрослых сферах.
—Позволь угадать, кого ты ищешь, — сказала Линнет, холодно, как показалось Фрэнку.
