«Сотворение или уничтожение материи, увеличение или уменьшение материи находятся за пределами науки… ее область целиком ограничивается изменениями в материи… царство науки в пределах этих изменений – сотворение и уничтожение находятся вне пределов царства науки» [264, приложение].
Ох! но они находятся вне пределов досягаемости только материалистических ученых. Но зачем утверждать это в отношении науки? И если они говорят, что «энергия неразрушима, и ее может разрушить только та же самая сила, которая ее создала», то этим они молчаливо признают существование такой силы и поэтому не имеют права ставить палки в колеса тех, которые, будучи смелее, чем они сами, пытаются проникнуть за эти пределы, и находят, что это может быть осуществлено только поднятием Завесы Изиды.
Но, наверное, должна же быть среди этих зачаточных отраслей науки одна завершенная! Нам кажется, что мы слышали гром аплодисментов, подобный «голосу многих вод», при открытии протоплазмы. Но, увы! когда мы обратились к мистеру Гёксли, ученому, родителю новорожденного дитяти, то нашли его слова:
«Строго говоря, правда, что химическое исследование почти ничего не может сказать нам непосредственно о составе живой материи, и, что также правда, что… мы ничего не знаем о составе каких-либо тел!»
Все это, действительно, признание. Выходит тогда, что аристотелевский метод индукции в некоторых случаях приводит к неудачам в конце концов. Этим, кажется, также объясняется тот факт, что этот образцовый философ, несмотря на все его тщательное изучение частного прежде, чем подниматься ко всеобщему, учил, что земля является центром вселенной; тогда как Платон, запутавшийся в месиве пифагорейских «странностей» и начинающий со всеобщих принципов, был прекрасно осведомлен о гелиоцентрической системе. Мы легко можем доказать этот факт, пользуясь упомянутым индуктивным методом, в пользу Платона. Мы знаем, что содалическая клятва посвященного в мистерии не позволяла ему ясно и недвусмысленно поделиться с миром своим знанием.
«Мечтой его жизни было», – говорит Шампольон, – «написать труд, в котором изложить полностью все доктрины, преподанные ему египетскими иерофантами; он часто говорил об этом, но всегда должен был воздерживаться от этого вследствие своей „торжественной клятвы“.
А теперь, судя наших современных философов по обратному методу, – а именно, рассуждая от общего к частному, и оставляя в стороне ученых, как индивидуумов, чтобы высказать наше мнение о них в целом, – мы вынуждены заподозрить эту весьма почтенную ассоциацию в наличии узкомелочных чувств по отношению к своим старшим, древним, архаическим собратьям. В самом деле кажется, что они как будто никогда не забывали поговорки: «Потуши солнце, и тогда засияют звезды». Мы слышали однажды, как французский академик, человек глубокой учености, сказал, что он с радостью пожертвовал бы собственной репутацией, чтобы изгладить из памяти людской многочисленные и смешные ошибки и провалы своих коллег. Но напоминание об этих ошибках не может быть слишком частым, принимая во внимание наши цели и предмет, который мы защищаем. Придет время, когда дети нынешних ученых, если они не унаследуют слепоты духа своих скептических родителей, будут стыдиться унизительного материализма и узости мышления своих отцов. Выражаясь языком достопочтенного Уильяма Ховитта,
«Они боятся новых истин, как сова и вор боятся солнца. Одно только рассудочное просвещение не в состоянии постичь духовное. Как солнце отнимает свет у огня, так дух лишает зрения один только голый рассудок».
Это старая, старая история. С того времени, когда проповедник написал, – «ни глаза не удовлетворяются зримым, ни уши – слышимым», – ученые повели себя так, как будто сказанное было написано для того, чтобы описать их умственное состояние. Как верно Ликки, сам будучи рационалистом, не сознавая обрисовывает свойство ученых высмеивать все новое; он дает описание того образа мышления, с каким «образованные люди» принимают сообщение о совершившимся чуде!
«Они принимают его», – говорит он, – «с абсолютным и даже ироническим недоверием, исключающим надобность проверки фактов и свидетельств!»
Более того, пропитанные модным скептицизмом после того, как они пробились в академию, они, в свою очередь, превращаются в преследователей.
«Это любопытное явление в науке», – говорит Ховитт, – «что Бенджамин Франклин, который сам на себе испытал насмешки своих сограждан за свои попытки отождествить молнию с электричеством был одним из членов комитета ученых в Париже в 1778 году, который занимался исследованием месмеризма и осудил его, как абсолютное шарлатанство!»[301]
Если бы люди науки ограничивались только дискредитацией новых открытий, это было бы в какой-то степени простительно вследствие их склонности к консерватизму, порожденному долголетней привычкой к тщательному изучению; но они не только претендуют на оригинальность, не подтверждаемую фактами, но и презрительно отбрасывают все утверждения о том, что люди древних времен знали столько же и даже больше, чем они сами. Жаль, что ни в одной из их лабораторий не вывешен текст из «Екклесиаста»:
«Бывает нечто, о чем говорят: „смотри, вот это новое“; но это было уже в веках, бывших прежде нас» [Екклесиаст, I, 10].
В стихе, который следует за вышеприведенным, этот мудрец говорит: «Нет памяти о прежнем». Таким образом выражение применимо к каждому новому отрицанию. Так можно похвалить мистера Мелдрама за его метеорологические наблюдения за циклонами в Мавритании, и мистера Баксенделла из Манчестера за его описание конвенционных токов земли, доктора Карпентера и капитана Маури за создание карты экваториальных течений, и профессора Генри, который показывает нам, как полный влаги ветер разрешается от бремени, чтобы создать ручьи и реки только для того, чтобы они снова поднялись из океанов на вершины холмов, а затем послушаем, как Кохелет говорит:
«Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои» [Екклесиаст, I, 6].
«Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь» [Екклесиаст, I, 6].
Философия распределения тепла и влаги при помощи восходящих и нисходящих токов между экватором и полюсами совсем недавнего происхождения; но намек на нее пролежал в наиболее нам знакомой книге незамеченным почти три тысячи лет. И даже теперь, цитируя его, мы должны напомнить о том факте, что Соломон был каббалистом, и вышеприведенный текст был написан за тысячи лет до его времени.
Современные ученые отрезали наиболее значительную половину накопленных человечеством фактов и теперь, естественно, не в состоянии построить философскую систему, которая удовлетворила бы их самих, не говоря уже о других. Они подобны углекопам в шахтах, которые целый день работают под землей и только ночью выходят на поверхность и поэтому не в состоянии оценить красоту и сияние солнечного света. Для них человеческая деятельность измеряется одною жизнью, и будущее представляется их рассудочному восприятию только как пропасть мрака. Никакая надежда на возможность вечных поисков и достижений, а, следовательно, и наслаждений не смягчает их нынешнего существования; они не предвидят никакой награды за свои усилия, кроме зарабатывания на хлеб насущный и призрачной бесполезной фантазии, что их имена не забудут в течение нескольких лет после того, как могила сомкнется над их останками. Смерть для них – угасание пламени жизни и рассеяние осколков лампы жизни по беспредельному пространству. Говорят, что Берселий, этот великий химик, расплакался в последний час своей жизни:
«Не удивляйтесь, что я плачу. Не считайте меня слабым человеком и не думайте, что я встревожен тем, что мне объявил доктор. Я приготовился ко всему. Но мне приходится распрощаться с наукой; и вы не должны бы удивляться, что это мне дорого обходится» [295, с. 79].
Как горьки должны быть размышления такого великого исследователя природы, как этот, когда он чувствует, что насильно прерывается его труд на полпути к завершению некоего длительного и великого исследования, построения некоей великой системы, раскрытия какой-то тайны, веками ставившей человечество в тупик, но на разрешение которой умирающий философ осмелился пойти! Взгляните на научный мир нынешнего дня, и увидите, как атомные теоретики накладывают заплаты на свои в клочья изорванные одежды, чрез которые проглядывали недостатки их специальной области. Смотрите, как они чинят пьедесталы, чтобы снова воздвигать идолов, низвергнутых со своих седалищ, где перед ними поклонялись до появления революционной теории, откопанной из гробницы Демокрита Джоном Далтоном! Они забрасывают свои сети в океан материальной науки только для того, чтобы порвались их ячейки, как только они наткнутся на какую-нибудь из ряда вон выходящую проблему. Воды этого океана подобны водам Мертвого моря – горьки на вкус; и такие плотные, что ученые едва могут погрузиться в них, а еще менее нырнуть до дна – это море, из которого ничто не вытекает, и нет жизни ни под его волнами, ни по побережью. Это темная, зловещая пустыня; оно не дает ничего, чем стоило бы обладать, потому что все, что оно дает – без жизни и без души.
