совместив принципы парламентской модели и президентской.
Одним из вариантов (но далеко не единственным) реализации этой идеи может быть, например, «атипичная президентско-парламентская республика». Всенародно избираемый и, соответственно, обладающий высшей легитимностью президент должен быть лишен любой возможности непосредственно руководить исполнительной властью (бюрократическим аппаратом) и прежде всего, конечно, силовым блоком (армия, полиция, ФСБ и т. п.) и финансовыми потоками. Эти полномочия в полном объеме должны быть сосредоточены в руках премьер-министра, назначаемого, однако, нижней палатой парламента и полностью подотчетного ему (естественно, что в этом случае премьер-министр является представителем контролирующей парламент партии или избирательного блока). Таким образом мы получаем обладающего высшей электоральной легитимностью президента, не контролирующего аппарат исполнительной власти непосредственно, и не обладающего такой легитимностью премьер-министра, в руках которого будет сосредоточена вся реальная власть, в том числе над силовиками и над финансовыми потоками.
Чтобы у премьер-министра было меньше соблазнов узурпировать власть, устранив всенародно избранного президента с политической сцены, последнего надо наделить определенным объемом контрольных полномочий в отношении премьер-министра, в том числе правом давать согласие на назначение, а возможно, и на снятие ключевых министров, в первую очередь из силового блока и финансового, генерального прокурора, глав дипломатических миссий и т. д.
Обычно подобного рода полномочия имеет верхняя палата парламента, которая в политической системе современной России играет роль пятого колеса в телеге, поэтому было бы логично сделать президента по должности главой верхней палаты, за которой сохранить право утверждать принятые нижней палатой законы, а также исполнять ряд судебных полномочий, например, назначать судей на должности и решать вопросы помилования, разрешать споры между субъектами федерации. Естественно, я это обозначаю сейчас очень приблизительно, пунктиром. Эту палату можно назвать и Госсоветом – почему нет? Она может формироваться по смешанному принципу отчасти президентом, отчасти субъектами федерации.
Что мы можем получить в итоге? Два асимметричных центра политической силы – президента и премьер-министра. Один из них обладает всей полнотой реальной власти, а второй прямого доступа к рычагам управления не имеет, но владеет самым широким политическим инструментарием, позволяющим опосредствованно влиять на политический процесс. Будучи отрезанным от рычагов управления силовиками и финансами, президент не сможет без каких-либо сверхусилий перетянуть одеяло власти на себя. При этом его контрольные функции искусственно будут усилены максимально возможной электоральной легитимностью, вследствие чего он может эксплуатировать традиционные представления населения о сакральной природе его полномочий. Это дает ему серьезную дополнительную защиту и не позволит премьер-министру его быстро политически «съесть». Таким образом то, что в течение столетий работало против эволюции политической системы России, теперь может помочь ее развитию.
Можно продолжать идти проторенной дорогой и стучаться в закрытую дверь, пытаясь закрепить в российской Конституции тот или иной вариант западноевропейского разделения властей, зная наверняка, что в итоге из нее все равно вырастет русское самодержавие. Однако можно пойти другим путем и закрепить в Конституции ни на что не похожую конструкцию, имеющую только одно преимущество: она привязана к российским культурным и историческим реалиям.
Таким образом, мы получим странную, но довольно устойчивую гибридную политическую систему, где исполнительная власть, словно пародируя российский герб, имеет две смотрящие в разные стороны головы. Их взаимодействие и взаимоотталкивание будут задавать параметры политического процесса в России, не давая ему скатиться в привычную колею. Помимо прочего, сам факт такого раздвоения будет способствовать медленной десакрализации отношения общества к власти, создавая предпосылку для дальнейшей эволюции политической системы.
В некотором роде такой конституционный проект восполнил бы выпавшее звено эволюции российской государственности – этап конституционной монархии. Но он может быть успешным, только если «транзит власти», неизбежный в России после окончания любого самодержавного цикла, пойдет относительно мирным путем. Если режим будет сметен насильственной революцией, которая естественным образом выдвинет в русские вожди своего лидера, кто бы им ни был, о конституционных экспериментах придется забыть еще на один цикл. Что приобретено штыком, на штыке и будет сидеть.
По мере того как путинский режим стареет, в обществе растет нетерпение, и воображение рисует картины русского «майдана» – бессмысленного и беспощадного. Это был бы, наверное, эффектный финал этой истории и, может быть, даже заслуженный. Но с точки зрения другой Истории, с большой буквы, более предпочтительным является сценарий перестройки, т. е. плавной трансформации режима через серию последовательных конституционных реформ при сохранении национального консенсуса. Только такой путь дает шанс избавиться от самодержавия не на пару лет, а навсегда.
Очерк 54
«Точка Эренбурга». О новой русскости
Вооруженный конфликт с новой силой поставил в повестку дня вопрос об отношении сегодняшней Европы к «русскости» как таковой, т. е. ко всему, что связано с русской культурой, языком и государственностью вне зависимости от того, в какую оберточную бумагу эта «русскость» завернута. Наивное предположение, что Европе могут быть нужны «полезные русские» (в актуальной терминологии – «хорошие русские»), т. е. в контексте нынешней ситуации те русские, которые выступают против спецоперации (для их идентификации предлагают подписывать соответствующую удостоверенную «международно признанным органом» декларацию), не подтверждается на практике. Европе (по крайней мере, той ее части, которая непосредственно граничит с Россией) не нужны уже никакие русские – ни плохие, ни хорошие.
Разумеется, такого мнения придерживаются далеко не все в Европе, но оно стремительно распространяется по континенту и в большинстве соседствующих с Россией государств уже является доминирующим. Русофобия в прямом и натуральном смысле этого слова, боязнь всего русского стремительно захватывает по крайней мере часть Восточной Европы. Увы, для этого есть веские причины.
Действия против Украины показали, что Россия в XXI веке готова вести походы XIX века жестокими методами XX века. Для тех же народов, в культурный код которых «русскость» вписана приблизительно тем же образом, которым в культурный код самих русских вписан татарский «дед Бабай», спецоперация в Украине стала условным сигналом к всплеску инстинктивного страха стать в очередной раз объектом русского империализма. Это вызвало вспышку тотальной неприязни к стране, пытающейся в постмодернистском мире стать ветхозаветной империей, и ко всему, что может с ней ассоциироваться.
Русофобия, о которой так много говорили и продолжают говорить в Кремле, не была причиной и поводом для спецоперации, но стала ее объективным и неизбежным следствием. Ее в той или иной степени сегодня ощущают на себе все русские вне зависимости от их личного отношения к событиям. Это объективная реальность современной Европы, данная русским эмигрантам иногда в весьма неприятных ощущениях, с которыми они не всегда могут совладать.
Русский страх. Несколько лет назад, после первой вспышки конфликта («присоединения» Крыма и взятия под контроль Донбасса), которую – принимая желаемое за действительное – многие из нас посчитали изолированным эпизодом, я поспорил заочно с журналистом и политологом Виталием Портниковым, который уже в те времена, кажущиеся сегодня вегетарианскими, предложил «отменить русскость» в целях национальной безопасности. Я посчитал тогда эту меру избыточной; сегодня я понимаю, что это был всего лишь фальстарт и Виталий Портников предложил раньше других то, что теперь стало доминирующей парадигмой общественных настроений в Украине и целом ряде других европейских стран.
Возражая Портникову, я ссылался тогда на «случай Эренбурга». Эренбург был одним из самых часто поминаемых в нацистских медиа советских деятелей, степень ненависти к которому очевидно контрастировала с его весьма скромным статусом в советской иерархии. Этому были свои причины. Эренбург сыграл как пропагандист выдающуюся роль в формировании из немцев образа врага. Он перевел дискуссию из плоскости политической и идеологической в плоскость этническую и сформулировал простой и понятный сражающейся армии лозунг «Убей
