нет. А когда я спустился, его уже не было.
Шериф оглядел стоявших рядом.
— Кто жил в хибарке?
— Я и не знал, что там жили, — сказал помощник. — Нигеры небось. Послушать про нее — так она их, нигеров, и в дом могла пустить. Удивляюсь только, почему они раньше этого не сделали.
— Приведите мне нигера, — сказал шериф. Помощник и еще двое-трое привели ему нигера. — Кто жил в этой хибарке? — спросил шериф.
— Я не знаю, мистер Уатт, — сказал негр. — Я внимания не обращал. Я и не знал, что там люди жили.
— Давайте-ка его туда, — сказал шериф.
Вокруг шерифа, помощника и негра постепенно собирались неотличимые друг от друга лица с алчными глазами, в которых самые настоящие отпрыски пустого пламени уже подернулись дымком. Казалось, все пять их чувств соединились в одном органе глядения, как в апофеозе, а слова, носившиеся между ними, рождаются из ветра, воздуха Это он? Вот этот убил? Шериф поймал его. Шериф уже схватил его Шериф посмотрел на них.
— Уходите, — сказал он. — Все. Подите посмотрите на пожар. Если мне понадобится помощь, я вас позову. Давайте отсюда.
Он повернулся и повел помощников с негром к хибарке. Отвергнутые стояли кучкой позади и наблюдали, как трое белых с негром входят в хибарку и закрывают за собою дверь. А позади них, в свою очередь, пламя доедало дом, наполняя воздух гудением — не более громким, чем голоса, но совсем не таким ниоткудошным Если это он, то какого черта мы стоим и ждем. Убил белую женщину, черная сволочь… Ни один из них никогда не бывал в этом доме. При ее жизни они не позволяли женам к ней ходить. А когда были помоложе — мальчишками (кое у кого и отцы в свое время занимались тем же, кричали на улице ей вдогонку: «Негритянская хахальница! Негритянская хахальница!»
В хибарке шериф тяжело опустился на одну из коек. Вздохнул: человек-бочка, как бочка, грузный и неподвижный.
— Ну, я хочу знать, кто живет в этой хибарке, — сказал он.
— Я вам сказал, не знаю, — ответил негр. Он отвечал немного угрюмо, настороженно, с затаенной настороженностью. Он не спускал глаз с шерифа. Еще двое белых стояли у него за спиной, их он не видел. Он не оглядывался на них, даже украдкой. Он смотрел в лицо шерифа, как смотрят в зеркало. И, может быть, как в зеркале, увидел, что они начинают. А может, и не увидел, ибо если что и переменилось, мелькнуло в лице шерифа, то всего лишь мелькнуло. Но негр не оглянулся; только лицо его вдруг сморщилось, быстро и на один лишь миг, и вздернулись углы рта, оскалились, как в улыбке, зубы — когда ремень хлестнул его по спине. И тут же разгладилось, непроницаемое.
— Я вижу, ты не очень стараешься вспомнить, — сказал шериф.
— Я не могу вспомнить, потому что я не могу знать, — сказал негр. — Я живу-то совсем не тут. Вы же небось знаете, где у меня дом, белые люди.
— Мистер Бьюфорд говорит, что ты живешь вон там, прямо у дороги, — сказал шериф.
— У дороги мало ли кто живет. Мистер Бьюфорд, он же небось знает, где мой дом.
— Он врет, — сказал помощник. Это его звали Бьюфордом. Он и держал ремень — пряжкой наружу. Держал, изготовясь. Следя за лицом шерифа. Так легавая ждет приказа кинуться в воду.
— Может, врет; может, нет, — сказал шериф. Он созерцал негра. Под тяжестью его громадного, неповоротливого тела пружины кровати просели. — Он просто еще не понял, что я не шучу. Не говоря уже об этой публике, — у них ведь нет своей тюрьмы, чтобы спрятать его, если дело примет неприятный оборот. А если бы и была, они все равно не стали бы утруждаться.
Может быть, глаза его опять подали знак, сигнал; может быть — нет. Может быть, негр уловил это; может быть — нет. Ремень опять хлестнул, пряжка полоснула по спине.
— Еще не вспомнил? — сказал шериф.
— Там двое белых, — сказал негр. Голос у него был безучастный — ни угрюмости, ничего. — Не знаю, кто они такие и чего делали. Не наша это забота. Никогда их не видел. Просто слышал, люди говорили, что там живут двое белых. А кто они — нас не касается. Больше ничего не знаю. Хоть до смерти запорите. Больше ничего не знаю.
Шериф опять вздохнул.
— Хватит. Похоже, что так.
— Да это же, как его, Кристмас, который на фабрике работал, а другой — Браун, — сказал третий мужчина. — Да это бы вам в Джефферсоне кто угодно сказал — любого останови, от кого спиртным пахнет.
— И это похоже, что так, — сказал шериф.
Он вернулся в город. Когда толпа увидела, что шериф уезжает, начался общий исход. Как будто смотреть было больше не на что. Труп увезли, а теперь уезжал и шериф. Он будто увозил в себе, где-то внутри этой неповоротливой и вздыхающей туши, саму тайну: ту, что манила и воодушевляла их как бы намеком на что-то, кроме однообразной череды дней и разврата набитой утробы. И вот смотреть было больше не на что, кроме как на пожар; а его они уже наблюдали три часа. Они уже свыклись с ним, сроднились; он уже стал неотъемлемой частью их жизни, не только переживаний, — увенчанный в безветрии столбом дыма, неколебимым, как памятник, к которому можно вернуться в любую минуту. Поэтому, когда их караван достиг города, в нем было что-то от надменной чопорности похоронного кортежа: автомобиль шерифа — в голове, остальные — гудят и блеют позади, в тучах совместно поднятой пыли. На перекрестке возле площади их задержала на минуту повозка, остановившаяся, чтобы выпустить пассажира. Выглянув из окна, шериф увидел молодую женщину, вылезавшую из повозки медленно и осторожно — с неуклюжей осторожностью женщины на сносях. Затем повозка отъехала; караван двинулся дальше и пересек площадь, где кассир в банке уже вынул из сейфа конверт, который был оставлен ему на хранение покойной — с надписью: Открыть после моей смерти. Джоанна Берден. Когда шериф вошел к себе в кабинет, кассир уже ждал там с конвертом и его содержимым. Оно состояло из одного листка бумаги, на котором той же рукой, что и на конверте, было написано: Оповестить адвоката И. И. Пиблса — Бийл-стрит, Мемфис, Теннесси, и Натаниэля Беррингтона — Сент-Эксетер, Нью-Гемпшир. И больше ничего.
— Этот Пиблс — нигер-адвокат, — сказал кассир.
— Вон что? — сказал шериф.
— Ага. Что прикажете делать?
— Да, наверно, то, что в бумаге сказано, — ответил шериф. — Или, пожалуй, я сам это сделаю.
Он отправил две телеграммы. Ответ из Мемфиса был получен через полчаса. Другой пришел двумя часами позже;
