с прожиточным минимумом, несомненно, были очень политическими. Они ускорили процессы политизации, которые вышли далеко за пределы среды их участников. Консерваторы и протекционисты обвиняли в росте цен и массовом обнищании бездействие правительства или дерегу латорные реформы, проводимые либеральными бюрократами. Некоторые консерваторы обвиняли "фабричную систему". С другой стороны, либералы утверждали, что индустриализация и механизация - это лекарство, а не причина социального кризиса, и призывали к отмене государственных норм, которые препятствовали инвестициям и экономическому росту. Консерваторы, встревоженные чрезвычайной социальной ситуацией 1844-7 годов, экспериментировали с рецептами, предвосхитившими немецкое государство всеобщего благосостояния конца XIX века.52 Для радикалов, в частности, бунты, связанные с прожиточным минимумом, дали возможность сфокусировать и отточить свою риторику и теорию. Некоторые левые гегельянцы, подобно "социальным консерваторам", утверждали, что ответственность за прекращение поляризации общества должна лежать на государстве как хранителе общих интересов. Силезские события 1844 года побудили писателя Фридриха Вильгельма Вольфа разработать и усовершенствовать свой социалистический анализ кризиса. Если его отчет 1843 года о трущобах Бреслау был построен на свободных бинарных оппозициях, таких как "богатые" и "бедные", "эти люди" и "богатый человек" или "поденщик" и "независимая буржуазия", то его подробная статья о силезском восстании, написанная семь месяцев спустя, была гораздо более теоретически амбициозной. Здесь "пролетариат" противопоставляется "монополии капитала", "те, кто производит" - "тем, кто потребляет", а "трудящиеся классы народа" - сфере "частной собственности".53
Спор между Арнольдом Руге и Карлом Марксом о значении силезского восстания является еще одной иллюстрацией этого процесса. В ржавой статье для "Vorwärts! ("Вперед"), журнале немецких эмигрантов-радикалов в Париже, Руге утверждал, что восстание ткачей было простым голодным бунтом, не представлявшим серьезной угрозы для политических властей Пруссии. Карл Маркс ответил на размышления своего бывшего друга двумя длинными статьями, в которых изложил противоположную точку зрения, утверждая, что ни английские, ни французские "рабочие восстания" не носили такого "теоретического и сознательного характера", как силезское восстание, с почти прусской патриотической гордостью. Только "пруссаки", объявил Маркс, приняли "правильную точку зрения". Сжигая книги компаний Цванцигеров и Диригов, полагал он, ткачи направили свой гнев на "титулы собственности" и тем самым нанесли удар не только по самому промышленнику, но и по системе финансового капитала, лежащей в его основе54.54 Этот спор, который в конечном итоге свелся к вопросу об условиях, при которых угнетенное население может быть успешно революционизировано, ознаменовал бесповоротное расставание двух мужчин. Ожесточенный социальный конфликт из-за ресурсов породил негативную энергию, которая ускорила темпы политической дифференциации в Пруссии.
БОМБА ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ ХАРДЕНБЕРГА
К 1840-м годам прусская политическая система жила в долг. Это было связано не только с ростом политических ожиданий населения, но и с финансовой необходимостью. Согласно закону о государственной задолженности от 17 января 1820 года, прусское правительство не имело права привлекать займы, если они не были одобрены "национальным собранием сословий". Таким образом, реформаторы (автором законопроекта был Кристиан Ротер, начальник центральной директории министерства финансов и близкий соратник Харденберга) связывали руки правительству до тех пор, пока оно не сочтет возможным согласиться на дальнейшую конституционную реформу. Это была бомба замедленного действия, заложенная Харденбергом в сердце прусского государства. Она тихо тикала в течение 1820-х и 1830-х годов, пока сменявшие друг друга министры финансов концентрировались на привлечении займов косвенным путем через номинально независимый Seehandlung и сводили общий объем заимствований к минимуму. В результате в 1820-1830-х годах Пруссия занимала меньше, чем любое другое немецкое правительство.55
Так не могло продолжаться вечно, о чем прекрасно знал Фридрих Вильгельм IV. Король был страстным поклонником железных дорог в то время, когда экономическое, военное и стратегическое значение революции в транспортных технологиях становилось все более очевидным.56"Каждое новое развитие железных дорог - это военное преимущество, - заметил в 1843 году молодой Гельмут фон Мольтке, - и для национальной обороны несколько миллионов на достройку наших железных дорог гораздо выгоднее, чем на наши крепости".57 Поскольку эта сфера была слишком важна, чтобы отдавать ее на откуп частному сектору, было ясно, что прусское государство вскоре столкнется с инфраструктурными расходами, которые оно не сможет покрыть без привлечения значительных займов.
Однако король не спешил смириться с неизбежностью создания единой национальной диеты. Как заметил один из его ближайших помощников, существовала опасность, что национальное собрание "не ограничится консультациями по государственному займу, а будет действовать по любому поводу, который сочтет срочным".58 В 1842 году король созвал Объединенный комитет, состоящий из двенадцати делегатов от каждого из провинциальных собраний, в надежде, что этот орган будет проводить консультации по таким вопросам, как необходимость государственного финансирования железных дорог, не пытаясь расширить свою собственную конституционную роль. Петиции в Объединенный комитет были запрещены, вопросы для обсуждения были узко определены, а правила дискуссии гарантировали, что о настоящих дебатах не может быть и речи - делегаты должны были выступать в алфавитном порядке и только один раз по каждому вопросу. Это скромное собрание не смогло добиться ничего существенного; самое главное, как имел смелость заметить один рейнский делегат во время обсуждения вопроса о финансировании железных дорог, оно не имело полномочий одобрить государственный заем.59 К концу 1844 года Фридрих Вильгельм смирился с тем, что созыв национального собрания провинциальных советов состоится в течение следующих трех лет.
К середине 1840-х годов железнодорожный вопрос стал решаться. За последние годы сеть прусских железных дорог впечатляюще выросла: со 185 километров в 1840 году до 1 106 километров к 1845 году.60 Но этот рост был сосредоточен в тех областях, где частные инвесторы могли получить прибыль; предприниматели, понятно, не были заинтересованы в убыточных крупных проектах, направленных на удовлетворение макроэкономических и военных потребностей. Однако осенью 1845 года до Берлина дошли новости о том, что французское правительство приступило к строительству стратегической железнодорожной сети, восточные терминалы которой представляли потенциальную угрозу безопасности Германской конфедерации. Призывы Берлина к согласованной общегерманской стратегической железнодорожной политике оказались тщетными: Конфедерация не смогла достичь консенсуса среди стран-участниц даже по вопросу о подходящей ширине колеи для интегрированной сети. Было ясно, что Пруссии придется самой заботиться о своих нуждах.61 В центре программы, которая выкристаллизовалась в 1846 году, был Остбан - железнодорожная артерия, которая должна была связать Рейнскую область и французскую границу с Бранденбургом и Восточной Пруссией.
Бомба замедленного действия Харденберга была готова взорваться. В королевском патенте от 3 февраля 1847 года, объявившем о созыве Объединенного сейма, было четко указано, что речь идет об органе, предусмотренном Законом о государственных долгах 1820 года. Это был не новый конституционный документ, а всего лишь объединение всех провинциальных сеймов в единый орган. Таким образом, он унаследовал неудобную гибридную структуру своих предшественников: делегаты рассаживались по
