– Да, хвала Магистрам, все эти мрачные пророчества касательно ваших мстительных приятелей, похоже, оказались липой, – оптимистически согласился я.
Удивительное дело, мне не пришлось долго ворочаться под тонким одеялом. Сон сморил меня почти сразу. Я засыпал с безмятежной улыбкой ребенка, который уверен, что живет в добром сказочном мире, где с ним не может случиться решительно ничего плохого.
Господи, каким же я был болваном.
Я спал, и мне снилось… Надо быть полным кретином, чтобы полагать, будто все случившееся со мной в ту ночь действительно было обыкновенным сном, но я по-прежнему отчаянно хватаюсь за эту – если не спасительную, то, по крайней мере, успокоительную – формулировку: «Я спал, и мне снилось».
Итак, я спал, и мне снилось, что я – глубокий старик, все еще живой лишь потому, что у него не осталось сил даже на то, чтобы немедленно умереть.
Нет, я не увидел свое отражение в зеркале. В этом сне не было никаких зеркал, так что мне не пришлось содрогаться, разглядывая собственную физиономию, изборожденную глубокими морщинами, или седые пряди редких истончившихся волос, выбивающиеся из-под традиционного угуландского тюрбана. Впрочем, я долго, почти зачарованно изучал тыльную сторону своих рук: сухая, как пергамент, сморщенная, будто измятая, кожа; толстые желтые ногти, больше похожие на потрескавшиеся обломки морских раковин; узловатые суставы, безжалостно искореженные не то временем, не то ревматизмом; причудливое переплетение лиловых вен – как пьяный кошмар скульптора-модерниста. Вполне достаточно, чтобы испытать панический животный ужас пополам с отвращением к собственной плоти.
Но есть вещи похуже, чем созерцание своего внезапно состарившегося тела. Бесконечная немощь и вялое, апатичное равнодушие казались сейчас моими врожденными, а не приобретенными свойствами. О, если бы в моем распоряжении осталось хотя бы одно живое, трепетное, достоверное свидетельство, что прежде все было иначе! Но тошнотворная слабость ощущалась нормой, естественным, привычным состоянием. Память о том, что когда-то давно каждая клеточка моего тела восторженно пела, захлебываясь свежестью ночного ветра, а дух был исполнен – если не сокрушительной силы, то, по крайней мере, веселого любопытства, – являлась всего лишь теоретическим, умственным знанием, а не болезненным уколом, сулящим надежду на выздоровление.
Дряхлая оболочка оказалась самой надежной темницей для духа. У меня не осталось сил даже на то, чтобы по-настоящему страдать от свершившихся необратимых перемен. О том, чтобы сопротивляться сковавшей меня слабости или хотя бы как следует разозлиться и разнести в клочья поработившую меня реальность, и речи не шло. Я мог только неподвижно сидеть в неуютном полумраке, который царил в этом странном сновидении, и рассеянно перебирать драгоценности своих воспоминаний – все еще привлекательные, но совершенно бесполезные игрушки. Они не были волшебными талисманами, способными принести божественную прохладу перемен, а годились лишь на то, чтобы орошать их скупыми стариковскими слезами.
Впрочем, даже слез у меня не нашлось. Наверное, я уже был недостаточно живым для того, чтобы плакать. Я принял свою судьбу – потому что так было проще. Мое внезапное смирение проистекало не из мудрости, его причиной была все та же телесная слабость. Помнится, мне вдруг захотелось съесть что-нибудь вкусное – кажется, я просто осознал, что это единственный доступный мне способ испытать жалкое подобие физического удовольствия; все остальные разновидности наслаждений уже давно остались по ту сторону возможного.
Я не знаю, как долго тянулся этот кошмар. Разум утверждает, что совсем чуть-чуть, секунд десять. В крайнем случае он готов согласиться на пару дюжин этих самых секунд – никак не больше. Но какая-то часть меня не в силах принять эту утешительную версию. Маленький мудрец, снимающий флигель на заднем дворе моего сознания, знает, что дремотное умирание одинокого старика продолжалось невообразимо долго. Возможно, его следует измерять годами. Но я до сих пор упорно затыкаю уши, когда он пытается заговорить на эту тему.
Все закончилось совершенно неожиданно: я услышал дикий, душераздирающий крик и проснулся.
Первое мгновение после пробуждения было воистину ужасно. Я увидел орущего человека, скорчившегося на полу корзины, и с содроганием узнал в нем себя.
Сам я наблюдал это малопривлекательное зрелище как бы со стороны. Прежде чем все встало на свои места, я успел осознать, что сижу в кресле Магистра Нуфлина и мои руки, такие же сухие и сморщенные, как в давешнем ужасном сне, бессильно покоятся на укрытых теплым пледом коленях.
А потом меня с головой накрыла знакомая волна жгучей боли, которая сопровождает всякое пробуждение моего могущественного защитника. Меч Короля Мёнина уже в который раз стал зримым и осязаемым, его рукоятка торчала из моей груди, а клинок безжалостно терзал плоть. Столь сильной боль не была даже в ту ночь, когда сероглазая Тень Мёнина пронзила меня этим волшебным оружием – не потому, что собиралась убить, а для того, чтобы уберечь.
И ведь уберегла.
Я захлебнулся ароматным ночным воздухом, понял, что ору с отчаянием новорожденного младенца, и мой крик вдруг превратился в восхищенный смех – радость бытия оказалась гораздо сильнее боли. Впрочем, теперь боль понемногу уходила прочь, а рукоятка меча постепенно таяла, превращалась в причудливый клубок белесого тумана, который тоже понемногу рассеивался.
Через несколько минут я окончательно пришел в себя, успокоился и даже поспешил сделать скоропалительный вывод: ничего страшного не случилось, мне приснился кошмарный сон, но я уже проснулся, так что все позади.
Не могу описать, с каким наслаждением я ощупывал свое тело, разглядывал руки – теперь они были в полном порядке: мои, родные! – просто дышал, поражаясь, сколь восхитительным, оказывается, может оказаться это будничное занятие. Я дотянулся до кувшина с водой и выпил чуть не все его содержимое. Каждый глоток заново убеждал меня: реальность – это то, что происходит сейчас, а не кошмарная тягомотина давешнего сновидения.
Вдоволь напившись, я наконец вспомнил о своем спутнике. И чуть не умер со стыда. Представил себе, какое впечатление должны были произвести на него мои вопли, и в отчаянии схватился за голову: нет мне прощения! Да уж, сэр Макс – лучшая в мире сиделка для умирающих стариков. Сократит жизнь, доведет до инфаркта быстро, качественно, недорого.
Кошмар.
Но к моему величайшему удивлению, Магистр Нуфлин по-прежнему то ли дремал, то ли просто безучастно сидел в своем кресле. А ведь мои вопли вполне могли бы разбудить даже матросов парусника, бороздившего море где-то далеко внизу, в ультрамариновой темноте безлунной ночи.
Я хотел извиниться за свое экстравагантное поведение, объяснить, что порой мои ночные кошмары выходят за рамки обычных остросюжетных страшных снов. Пообещать, что впредь постараюсь быть сдержанным – ну и что там еще обещают в таких случаях.
Открыл было пасть и тут же снова ее захлопнул: до меня наконец начало доходить.
Я обессилено прислонился к стенке корзины, чувствуя, как струйка холодного пота медленно ползет по спине. Вот теперь мне стало по-настоящему страшно.
Меч Короля Мёнина никогда прежде не вмешивался в мои кошмары. И, собственно говоря, правильно делал: какая бы дрянь мне ни снилась в его присутствии, до сих пор она не была по-настоящему опасна для жизни. Скорее уж мои страшные сны можно было считать неоценимым опытом – не слишком приятным, но в высшей степени полезным. И если уж меч возник из небытия, чтобы разбудить меня, значит, опасность была такой настоящей, что хоть в обморок хлопайся.
И тут – очень неохотно, потому что некоторые вещи лучше не осознавать, если хочешь сохранить рассудок (а я собирался сделать это любой ценой), – я понял еще кое-что. Старческое тело, в темнице которого мне довелось побывать, не было моим. Я не зря так долго разглядывал свои руки в этом кошмарном сне. Да, беспощадное время могло искорежить их в соответствии со своим извращенным вкусом, оно имело полное право превратить мои руки в худые пожелтевшие слепки причудливых птичьих лап, но куда, скажите на милость, подевался маленький, но глубокий шрам от ожога на тыльной стороне правой кисти? И еще пальцы. Старость вполне могла искривить фаланги, изуродовать суставы, но сделать их чуть ли не в два раза короче – невозможно! Это были не мои руки, вот в чем дело.
