Он не прибавил, что хмурость старит ее. Женщинам нельзя говорить подобные вещи. Впрочем, они и сами все понимают. И постоянно борются с возрастом, давая волю страстям. И делаются опасными, когда сознают, что ими пренебрегают.
Щеки Эстасии запылали, она заносчиво вздернула подбородок:
— Очень жестоко с твоей стороны говорить мне все это. У меня появляется большое желание отказать тебе в новом свидании. Что ты тогда будешь делать, Франческо? Куда ты пойдешь?
Подобного обращения с собой Ракоци не терпел. Глаза его сделались ледяными.
— Посмотрим, — сказал он, вставая.
Она мгновенно соскочила с постели.
— Нет! Ты не можешь уйти!
— Посмотрим.
Она вцепилась в его руку.
— Ты не так меня понял! Я не хотела тебя обидеть! Франческо, постой…
Ракоци повернулся к ней, но лицо его не смягчилось.
— Так что же, Эстасия? Не трать попусту время. Решай, остаться мне или уйти.
— Останься! Конечно останься!
Дыхание ее стало прерывистым, она повалилась на ложе и потянула его за собой.
— Прости, Франческо. Докажи, что прощаешь меня!
Ему не хотелось ее мучить. Эстасия вновь изнывала от вожделения. Руку его обхватили горячие бедра и превратились в трепещущие тиски. Он наклонился и в знак примирения подарил ей долгий чувственный поцелуй.
— Так-то лучше, — шепнула она, запуская руку в его короткие волосы и перебирая жесткие завитки. — Как я люблю их! Они пахнут сандалом.
Он передвинулся ниже, покрывая поцелуями ее горло и груди, потом осторожно прикусил зубами сосок. Нежная плоть тут же сделалась твердой. Эстасия застонала, задвигала бедрами и вздохнула. Тихо, украдкой, но Ракоци уловил этот вздох.
— В чем дело? — спросил он, прерывая ласки.
Эстасия наморщила носик.
— Все замечательно. — Она прижала его голову к своему горячему телу. — Сделай мне так еще, дорогой!
Ракоци отстранился.
— Что-то все-таки тебя беспокоит. Я ведь не похож на твоих прежних любовников, а? Возможно, тебе мало меня?
В его словах не было горечи или упрека, он просто хотел знать, так это или не так.
— Не надо стыдиться, мы ведь не дети, беллина. Скажи откровенно, я плохо ласкаю тебя?
Внезапно она смутилась.
— Нет-нет. Ты даешь мне гораздо больше, чем те, что были со мной. Правда-правда, Франческо! Ты самый нежный, самый невероятный и восхитительный, но…
— Но? — мягко переспросил он.
Она собралась с духом и выпалила:
— Франческо, ты — евнух?
Отклик любовника немало ее озадачил. Ракоци рассмеялся. Искорки неподдельной веселости замелькали в его темных глазах.
— Нет, Эстасия, я не евнух. Ты же сама видишь, как я жажду тебя!
— Но эта жажда не объясняет другого, — возразила она. — Ты никогда не… не…
— Не вторгался в тебя? — спокойно подсказал он и шевельнул кистью. — Вот так? А еще так?
— Да… ох!., не вторгался. Я никогда не… Ох, подожди!
Она задвигала бедрами, приноравливаясь к умелым, сотрясающим ее тело толчкам.
— Ох, Франческо!.. Да, так… и вот так… и еще… и сюда!..
Ракоци с мягкой усмешкой смотрел на Эстасию, нагнетая в ней страсть и подводя ее к завершающему моменту. В пиковый миг, обозначенный чередой сладостных спазмов, лицо женщины сделалось благостным, как у монахини, охваченной религиозным экстазом.
Когда она успокоилась, он спросил:
— Ты все еще думаешь, что я — евнух?
Внимательно поглядев на него, она осторожно сказала:
— Я не знаю. Но я возненавижу и прокляну нашу связь, если узнаю, что существует женщина, с которой ты развлекаешься в манере, привычной для большинства известных мне мужчин.
Он отвел с ее лица волну тяжелых каштановых волос.
— Знай, дорогая, что со времен своей молодости я не касался женщин в манере, которая так беспокоит тебя. А это было давно. Очень давно.
— Ты ведь не старый.
— Не старый?
Он пошарил в изголовье кровати и набросил на нее простыню.
— По крайней мере, не старше Лоренцо. А ему чуть более сорока.
Она подтянула под щеку подушку.
— Я гораздо старше его.
Глаза Эстасии начинали слипаться.
— Правда? — сонно пробомотала она.
Он улыбнулся.
— Спи, дорогая. Небо светлеет.
Ракоци поднялся и погасил свечи. Мягкий белесый сумрак висел за окном. Скоро в полях затенькают птицы.
— Ты ведь не бросишь меня, Франческо? Скажи, что придешь опять.
Он покачал головой. Даже объятая сном, Эстасия не оставляла попыток накинуть на него свои путы.
— Если ты этого хочешь.
— Да, я хочу… очень хочу…
Ее голос прервался. Окно бесшумно раскрылось.
И через секунду закрылось опять.
Спаленку спящей донны окутала тишина.
* * *
Письмо Лоренцо ди Пьеро де Медичи монаху-августинцу фра Мариано.
Преподобному фра Мариано, брату ордена святого Августина, Лоренцо Медичи шлет свои наилучшие пожелания.
Как человек, пользующийся большим уважением в городе и являющийся оплотом веры в глазах истинных христиан, вы, несомненно, отнесетесь с сердечным сочувствием к этому письму, являющемуся искренним выражением моей глубочайшей признательности.
Инцидент, имевший место десятого числа сего месяца на пьяцца ди Санта-Мария Новелла, делает всех флорентийцев вашими должниками.
Оставаясь верным сыном святой церкви, я глубоко опечален тем, что оголтелая кучка чрезмерно фанатичных доминиканцев принялась подстрекать своих прихожан к уличным столкновениям.
То, что вы в столь опасной обстановке обратились к людям с увещевающими речами, красноречиво свидетельствует о вашем преданном служении как Господу нашему, так и Флоренции, да упасет ее Пречистая Дева от новых смут.
Я прошу вас не беспокоиться о душевном моем состоянии. Приговор, вынесенный мне доминиканцем Савонаролой, нимало меня не смущает. Не в его власти знать, когда наступит мой час. Разумеется, я смертен, как и каждый из нас, но предпочитаю полагаться в этом вопросе на волю Божию и вовсе не склонен прислушиваться к мнению Джироламо Савонаролы.
Ваши молитвы о моем здравии придают мне новые силы и помогают в одолении недомогания, так мучившего меня в недавнее время. Сейчас я почти оправился, но, правду сказать, не вполне, а посему приношу извинения за нетвердость руки, усугубившуюся еще и тем, что я только что закончил сонет, а эта форма стиха, как вы знаете, требует от поэта усилий.
С глубоким смирением и с искренней признательностью остаюсь вашим почитателем и должником.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
