Весь остаток этого дня он чувствовал себя омерзительно. И эту омерзительность преумножало то, что ему хотелось сесть за ноутбук и заняться бредовой писаниной. Егор запретил себе это матерным усилием воли.
Хорошо, всё-таки, что была Катерина. Она, каким-то образом, всегда знала, когда не надо навязывать Егору общение, а когда можно, а то и нужно, поболтать. Причём не обязательно обоюдно. В этот вечер это было Егору просто необходимо. Ему клинически нужно было поговорить; не важно о чём.
Поскольку в этот раз он снова отказался от зраз с грибами на обет, Катерина, поедая именно такие зразы, спросила с легчайшей заинтересованностью:
«А ты что, грибы совсем не ешь? Боишься отравиться?».
Проглотив пережеванную котлету, Егор ответил:
«Я буквально физически не могу есть грибы. Видишь ли, когда мне было десять лет, мы с матерью гостили у родственников в деревне. В той деревне жила многодетная семья. Восемь детей. Представляешь? Так вот, однажды мать уехала куда-то по делам, оставив дом на мужа и старших детей. А был грибной сезон. В общем, днём дети сходили в лес за грибами, а вечером старшие дочери приготовили из них ужин… Знаешь, вереница из девяти гробов произвела на меня такое впечатление, что я просто не способен положить себе в рот грибы. Ни в каком виде».
«Господи! – тихо пробормотала Катерина. – Что же стало с бедной женщиной?».
«Кажется, она сошла с ума. Что и понятно. О её судьбе я ничего не знаю, честно говоря».
Катерина потеряно высмотрелась в тарелку, где она, кажется бездумно, отделяла вилкой кусочки грибов от фарша. Через некоторое время, не поднимая глаз, она сказала полу-извиняющимся, чуть-чуть детским, тоном:
«А я люблю грибы. Мне нравится».
Егор почувствовал некоторый укор совести от того, что, похоже, вызвал у девчонки опасливое отношение к тому, что ей нравится. Поэтому он сказал успокаивающе-бодрым тоном:
«Да и на здоровье! Ты пойми – моя нелюбовь к грибам обусловлена сильнейшим впечатлением, полученным в детстве. Это коренится там и игнорирует все мои зрелые знания и понимание насчёт грибов. Я прекрасно понимаю, что грибы – это не страшно. Не знаю точно, как это называется в психологии, но во мне существует сильнейший запрет на грибы, который, наверное, можно преодолеть, но поскольку он не мешает мне жить… Знаешь, несколько лет назад мы с друзьями выезжали в лес. В настоящий лес, а не пригородные лесопосадки. Был уже сентябрь, так что грибов было не мерено. Их даже искать не надо было. Я никогда не думал, что мухоморы могут быть такими здоровыми. Ну, знаешь, все эти детские впечатления из книжек. А тут стоят такие здоровенные, можно сказать – жирные, мухоморы! И, надо признать, их вид впечатлял. Машка с таким восторгом плясала вокруг них».
«Машка – это кто?».
«Дочка моя. – Егор невольно улыбнулся. – Ей тогда лет шесть было».
«А сейчас ей сколько?», – спросила Катерина.
«Одиннадцать», – ответил Егор, мысленно пнув себя за то, что ему понадобилось несколько миллисекунд, чтобы вспомнить возраст дочери.
«Так ты семейный человек?».
«Был. Мы развелись несколько лет назад».
«Почему, можно спросить?».
«Алкоголизм, знаешь ли, – омерзительная штука. Жить рядом с этим невозможно».
«А ты кто по профессии?».
Егор скривил губы в презрительной ухмылке:
«Учитель русского языка и литературы. После школы я был уверен, что именно им и хочу быть, поэтому пошёл на филфак. А после него – работать в школу. Мне, идиоту, понадобилось шесть лет, чтобы понять, что это „не моё“. Паршивый из меня учитель, в общем».
«Почему?».
«Понимаешь, у меня есть неплохие способности делиться знаниями. Но для учителя, хорошего учителя, этого – недостаточно. Учитель должен уметь „вдалбливать“, „впихивать“, „втюхивать“ знания, да так, чтобы у последнего дебила на „камчатке“ что-то да осталось в башке. А на это я не способен. Как потом выяснилось, и референтом, и „бизнесменом“ я тоже не способен быть. А вот сантехником или дворником – вполне».
После этого они просто закончили ужин, ограничившись общими фразами.
На следующий день Глеб привёз новую «порцию» писанины. Егор слегка опасался, что Глеб, увидев, что Егор не закончил с предыдущей партией, будет возмущаться. Но Глеб промолчал. Поэтому Егор решился спросить:
«Слушай, какой урод пишет всю эту белиберду?».
«Тысячапроцентный урод. Я сам его не видел, но знаю, что это невообразимое НЕЧТО. Это всё – всё, что только возможно – БЫВШЕЕ. Слишком долго пришлось бы объяснять, да и незачем. Просто работай».
«Просто работай»! Легко сказать! До чего же гнусно – погружаться в эту словесную массу, которая, кажется, облепляет изнутри твою черепную коробку, отдавливает от неё мозг, чтобы занять его место. Что самое омерзительное – к тебе постепенно приходит понимание того, что это значит, как оно важно, и что с этим нужно делать.
«… Люди – это гниющие язвы во внутренностях бытия. Бытиё прогниваемо ими. Они растлевают детей, стряхивают из жизни стариков, убивают тех, кто с ними вровень, и тем бывают живы. И даже если ничего такого они не делают, они всё равно подпитываются знанием о таких вещах, радостно довольствуясь тем, что подобное «минует их»…
Человеческая сущность – как грязное нижнее бельё того, кто редко его меняет, плохо подтирается, считает в порядке вещей спускать в него «законные последние капли». И при этом человек верит, что его срам закрыт. Ну да, закрыт. Только чем?! Очень часто «прикрытие» омерзительней того, что оно прикрывает. Но человеческая сущность не прикрывает ничего. Она сама по себе в своей омерзительности. И прикрыть её ничем не возможно. Да, грязное нижнее бельё можно прикрыть роскошными нарядами, но, в конце концов, кто-нибудь всё равно полезет под них. Ведь такова человеческая сущность…
…Хвала тем, у кого кишка не тонка покончить с собой. Это прозревшие, у которых хватает сил осознать своё состояние в этом мире и покинуть его. Правда, они всё равно остаются в нём мерзостью своего поступка в глазах других. И они позволяют другим нивелировать собственную мерзость сравнением с мерзостью другого. Так хвала ли им?…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});