-- Хочешь спать, -- сказал он, погладив меня по спине, и негромко засмеялся. -- Ты, как маленький зверек, после любви спишь или хочешь пить.
-- Я подумала, -- сказала я, -- что я вас очень люблю.
-- Я тоже, -- сказал он, потрепав меня по плечу... -- Стоило нам не видеться три дня, и ты уже называешь меня на "вы", почему бы это?
-- Я вас уважаю, -- ответила я. -- Уважаю и люблю. Мы вместе засмеялись.
-- Нет, правда, -- повторила я с увлечением, как будто эта блестящая мысль только что пришла мне в голову, -- что бы вы сделали, если бы я полюбила вас всерьез?
-- А ты и любишь меня всерьез, -- сказал он, снова закрывая глаза.
-- Я имею в виду: если бы вы стали мне необходимы, если бы я хотела быть с вами все время?..
-- Мне бы стало очень скучно, -- сказал он. -- И даже не польстило бы.
-- И что бы вы мне сказали?
-- Я бы сказал тебе: "Доминика... Послушай, До" "миника, прости меня".
Я вздохнула. Значит, и он не лишен ужасного рефлекса осмотрительных и совестливых мужчин, ко-торые говорят в таких случаях: "Я тебя предупреждал".
-- Заранее вас прощаю, -- сказала я.
-- Дай мне сигарету, -- сказал он лениво, -- они с твоей стороны.
Мы молча курили. Я подумала: "Ну вот, " люблю его. Наверно, любить-это всего лишь думать вот так:
"Я люблю его". Всего лишь, но только в этом спасение".
И правда, всю неделю всего лишь и было: телефонный звонок Люка: "Ты свободна в ночь с 15-го на i6-e? " Эта фраза, каждые три-четыре часа всплывавшая в моем сознании, произнесенная холодным тоном, всякий раз, стоило мне вспомнить о ней, как-то странно сжимала мне сердце-то ли от счастья, то ли от удушья. И вот теперь я была рядом с ним, и время шло очень медленно и без всяких примет.
-- Мне нужно идти, -- сказал он. -- Без четверти пять! Поздно уже.
-- Да, -- сказала я. -- Франсуаза здесь?
-- Я сказал ей, что я с бельгийцами на Монмартре. Но кабаре сейчас должны закрываться.
-- Что она подумает? Пять часов-это поздно даже для бельгийцев.
Он говорил, не открывая глаз.
-- Я вернусь, скажу: "Ох уж эти бельгийцы! "-и потянусь. Она повернется и скажет: "Твоя содовая в ванной"-и снова заснет. Вот и все.
-- Понятно! -- сказала я. -- А завтра вам предстоит торопливый рассказ о кабаре, о том, как вели себя бельгийцы, о...
-- О! Простое перечисление... Я не люблю врать, да и времени особенно нет.
-- А на что у вас есть время? -- сказала я.
-- Ни на что. Ни времени, ни сил, ни желания. Если бы я был способен хоть на что-нибудь, я бы полюбил тебя.
-- Что бы это изменило?
-- Ничего, для нас ничего. Во всяком случае, не думаю. Просто я был бы из-за тебя несчастлив, а сейчас мне хорошо.
Я спросила себя, не предостережение ли это в ответ на мои недавние слова, но он положил мне руку на голову, даже как-то торжественно.
-- Тебе я все могу сказать. И мне это нравится. Франсуазе я не мог бы сказать, что не люблю ее, но, по-настоящему, в наших с ней отношениях нет прекрасной и устойчивой основы. Основа всему-моя усталость, моя скука. Великолепная, надо сказать, основа, прочная. На таких вещах можно создавать крепкие и длительные союзы: на одиночестве, скуке. По крайней мере она неподвижна. Я подняла голову с его плеча:
-- Но ведь это все такая...
Я едва не добавила "чепуха"-так все во мне протестовало против его слов, но промолчала.
-- Такая-что? Итак, легкий приступ юношеского негодования?
Он с нежностью рассмеялся.
-- Мой бедный котенок, ты такая юная, такая безоружная. Такая обезоруживающая, к счастью. Это меня успокаивает.
Он отвез меня в пансион. На следующий день я должна была завтракать с ним, Франсуазой и каким-то их приятелем. На прощание я поцеловала его через открытое окно машины. Лицо его осунулось, он выглядел старым. Эта старость больно резанула меня и на минуту заставила любить его еще больше.
Глава четвертая
Назавтра я проснулась в приподнятом настроении. Отсутствие солнца всегда шло мне на пользу. Я встала, подошла к окну, вдохнула парижский воздух, без всякой охоты закурила. Потом снова легла, не забыв взглянуть в зеркало, где обнаружила синеву под глазами и довольно занятную физиономию. Короче, интересную внешность. Я решила попросить хозяйку с завтрашнего дня включить отопление, потому что это уже переходило всякие границы.
"Здесь собачий холод", -- сказала я громко, и мой голос показался мне хриплым и смешным. "Дорогая Доминика, -- добавила я, -- вы страстно влюблены. Надо начать лечение: вам прописаны прогулки, разумное чтение, молодые люди, может быть, неутомительная работа. Вот ведь как".
Я невольно была полна симпатии к себе. Что из того, чувство-то юмора у меня ведь сохранилось, черт побери! Мне было хорошо в моей шкуре. Я просто создана для страстей. К тому же впереди-завтрак с предметом сих страстей. Я отправилась к Люку и Франсуазе с недолговечным ощущением свободы, как после причастия--оно было вызвано физической эйфорией, происхождение которой мне, конечно, было известно. Я на ходу вскочила в автобус, и кондуктор, воспользовавшись этим, обнял меня за талию под предлогом помощи. Я протянула ему талон, и мы обменялись понимающими улыбками, он-как мужчина, неравнодушный к женщинам, я-как женщина, привыкшая к мужчинам, которые неравнодушны к женщинам. Я стояла на площадке, держась за поручень; автобус скрежетал по мостовой, немного трясло. Очень хорошо мне было, очень хорошо от этой бессонницы, которая свила гнездо во мне где-то между челюстями и солнечным сплетением.
У Франсуазы уже сидел какой-то незнакомый мне приятель-толстый, красный, неприветливый человек. Люка не было, потому что, как объяснила Франсуаза, он провел ночь с какими-то клиентами-бельгийцами и встал только в десять часов. Эти бельгийцы со своим Монмартром порядком досаждают. Я увидела, что толстяк смотрит на меня, и почувствовала, что краснею.
Вошел Люк, у него был усталый вид.
-- А... Пьер! -- сказал он. -- Как дела?
-- Ты меня не ждал?
В нем было что-то агрессивное. Может быть, просто оттого, что Люк удивился его присутствию, а моему-нет.
-- О чем ты говоришь старик, что ты, конечно, ждал, -- ответил Люк, вымученно улыбаясь. -- Есть что-нибудь выпить в этом доме? Что это за соблазнительная желтая жидкость в твоем стакане, Доминика?
-- Чистое виски, -- ответила я. -- Вы уже его не узнаете?
-- Нет, -- сказал он и сел в кресло, как садятся на вокзале, на самый краешек сиденья. Потом взглянул на нас-тоже каким-то вокзальным взглядом, -рассеянным и равнодушным. Вид у него был ребяческий и упрямый. Франсуаза засмеялась.
-- Мой бедный Люк, ты выглядишь почти так же плохо, как Доминика. Кстати, моя дорогая девочка, я собираюсь положить этому конец. Я скажу Бертрану, чтобы он...
Она стала объяснять, что скажет Бертрану. Я не смотрела на Люка. Слава Богу, между нами никогда не было никакого заговора относительно Франсуазы. Это было даже забавно. Мы говорили о ней между собой как о любимом ребенке, который доставляет нам немало беспокойств.
-- Развлечения такого рода никому не идут на пользу, -- ответил тот, кого звали Пьером, и я вдруг поняла, что, по-видимому, из-за поездки в Канн он все знает. Этим и объясняется его с самого начала уничтожающий взгляд, его сухость и полунамеки. Я вдруг вспомнила, что мы его там встретили и что Люк говорил мне о его увлечении Франсуазой. Должно быть, он негодовал, быть может, болтал лишнее. В стиле Катрин: ничего не скрывать от друзей, оказывать услуги, открывать им глаза и т. д. И если Франсуаза узнает, если будет смотреть на меня с презрением и гневом, что так ей несвойственно, и, по-моему, мною вовсе не заслужено, что я буду тогда делать?
-- Идемте завтракать, -- сказала Франсуаза. -- Я умираю от голода.
Мы пошли пешком в ближайший ресторан. Франсуаза взяла меня под руку, мужчины шли за нами
-- Какая славная погода, -- сказала она. -- Обожаю осень.
И не знаю почему, эта фраза напомнила мне комнату в Канне и как Люк, стоя у окна, говорил: "Тебе нужно принять ванну и выпить виски, потом все пойдет хорошо". Это было в первый день, мне было не очень хорошо; потом были еще пятнадцать-пятнадцать дней с Люком, дни, ночи. И больше всего на свете я хотела сейчас именно этого, но это наверняка никогда больше не вернется. Если бы я знала... Хотя, если бы я и знала, ничего бы не. изменилось. Есть такая фраза у Пруста: "Счастье очень редко прилетает именно к тому желанию, которое его призвало". В эту ночь они совпали: когда я приблизила лицо к лицу Люка-а я так этого хотела всю неделю, мне даже стало дурно, быть может, просто потому, что внезапно исчезла пустота, составлявшая, в общем-то, мою жизнь. Пустота, возникавшая от ощущения, что моя жизнь и я существуем врозь. А в тот момент я почувствовала, что наконец мы с ним вместе, и эта минута, может быть, лучшая.
-- Франсуаза! -- послышался голос Пьера позади нас.
Мы обернулись и поменялись спутниками. Я шла впереди, рядом с Люком, мы шагали в ногу но рыжеи улице и думали мы, по-видимому, об одном и том же, потому что он бросил на меня вопросительный, даже требовательный взгляд.
