После него, до Гудилина, было ещё два директора. Оба они были вроде знающими дело, оба с образованием, оба имели опыт работы с людьми, а вот что-то не клеилось у них. Они довольно подолгу просидели в директорских креслах, но уезжали тихо, без шума, так как оставляли прииск не в лучшем виде. Нартахов не раз замечал, что не всегда хороший и даже знающий человек может стать хорошим руководителем.
Гудилин же руководить умел. Но, человек взрывчатый и горячий, порой не до конца разобравшись в том или ином деле, ударялся в рыкающий крик, напирал, давил и словно вламывался в толпу, расталкивая своей широкой грудью и правых, и виноватых. Но был отходчив. И никогда не переносил личную неприязнь на производственные отношения. И если ошибался, то, едва справившись с гневом, открыто признавал свою неправоту. И за это его любили. Да к тому же при Гудилине прииск стал набирать силу, а по итогам прошлого года вошёл в ряд лучших приисков комбината, чего уже не случалось довольно много лет.
Так что Нартахов не очень огорчился из-за конфликта с директором. Прокричится — остынет. И даже посочувствовал мысленно: тяжела ноша руководителя, со всех сторон бьют, умей вертеться между молотом и наковальней. А тут очень тяжёлый случай — прииск остался без энергии. И растерялся Гудилин, заметался. Да и растеряться немудрено.
Семён Максимович прикрыл глаза и отвернулся к стене.
— Татусь, сюда!
Следуя за девушкой, старик провёл Нартахова в маленькую боковушку, где стояла узкая кровать, застланная белой накипью кружев и с целой горой подушек, стояла скамья и самодельный комод. Семена подвели к кровати, но он, взглянув на свой обгорелый, измазанный маслом, землёй и кровью комбинезон, отрицательно замычал, попятился назад.
— Экий ты, хлопче, стеснительный. Ну, тогда вот сюда, на лавку. Всё одно надо тебя обмыть и переодеть.
Лавка была достаточно широкой и вполне подходящей, чтобы можно было лечь. Не выпуская винтовку из руки, Семён лёг на спину и почувствовал, как ловкие руки девушки подсунули под голову подушку.
Леся, так называл девушку старик, принесла и поставила на комод керосиновую лампу, в комнате стало светлее, и Нартахов только тут по-настоящему разглядел своих спасителей.
Леся и вправду — он не ошибся там, у порога, — была очень молоденькой и красивой девушкой. С ясными большими глазами. А старик — старик был её отец. Это сразу бросилось в глаза, хотя и не было между ними явного сходства. Старик был довольно плотным, коренастым, со скобкой по-украински вислых седых усов. Почему-то во дворе его голос показался старческим, а теперь Нартахов видел перед собой хоть и старика, но ещё довольно крепкого.
И ещё в комнате была полная, невысокая женщина, по годам, скорее всего, ровня хозяину, с низко повязанным, почти по самые брови, чёрным платком. Нартахов и не заметил, когда она появилась рядом: столь неспешны и бесшумны были её движения.
— Ну-ка, сынок, раздевайся. Осмотреть тебя надо, перевязать.
Нартахов согласно кивнул, потянулся руками к пуговицам, но тут же замер, стыдливо посмотрев на девушку. Старик перехватил его взгляд, хмыкнул в усы и скомандовал дочери:
— Иди согрей воды, Леся, что стоишь?!
Девушка послушно вышла, загремела на кухне ведром.
— Ну, а теперь будь мужчиной, терпи. — Старик подступил к Нартахову, взялся за комбинезон.
Пожалуй, ещё никогда в жизни Семён не испытывал такой злой боли. Он корчился, словно с него живого сдирали кожу. Да так оно и было: с Семёна Нартахова сдирали комбинезон, вернее, всё, что от него осталось, вместе с кусками обгоревшей кожи.
— Терпи, казак, — атаманом будешь, — приговаривал старик, продолжая раздевать Семёна. — Наше дело солдатское такое — терпеть.
Когда в глазах стало темнеть и Семён стал проваливаться в бездонную чёрную яму, старик повелительно скомандовал жене:
— Явдоха, принеси.
А через минуту Нартахов услышал бульканье жидкости, льющейся из бутылки, а потом ощутил около своих губ холодный край стакана.
— Пей, парень, пей.
Семён жадно начал пить обжигающую жидкость, и только когда стакан опустел, понял, что пил самогон. Боль отхлынула, притупилась, мир стал зыбким и лёгким, и теперь Семён увидел, что лежит полностью раздетым. Скомканная одежда валялась на полу. Он попытался схватить хоть какую-нибудь тряпицу, чтобы прикрыть наготу, но старик отвёл его руку:
— Лежи. Кроме меня да Явдохи здесь никого нет. Сейчас обмоем тебя маленько да начнём перевязывать. Может, ещё самогончику хлебнёшь?
— Как бы не спьянел хлопец, — подала голос старуха. — Он же молоденький да раненый.
— Не спьянеет, — отрезал старик. — Сейчас ему муку принимать такую, что весь хмель разом перегорит.
Но Нартахов от выпивки отказался.
— Я лучше так потерплю.
— Ну, тогда я сам. Мне ведь тоже нелегко тебя мучить. — Старик плеснул под усы полстакана мутного самогона. — Начнём, хлопец.
Раны перевязали разорванной на полосы старой простынёю, обожжённые места смазали густой белой мазью, скорее всего, гусиным жиром, и тоже перевязали. Теперь, главным образом, работала бабка — мыла, перевязывала, а старик только помогал, и Семён лишь удивлялся, какие у бабки лёгкие и осторожные руки. Бабка работала молча, лишь прислушивалась к шуму на улице и, уловив подозрительное, испуганно поднимала кверху палец и шептала:
— Омельян!
После долгой и тяжкой перевязки, когда почти всё тело забелело бинтами и стала стихать боль, старик принёс исподнее бельё и выцветшие, залатанные штаны и рубаху. Бельё было новое, ненадёванное, бабке, по всему было видно, было жаль его отдавать, но старик грозно посмотрел на неё, и бабка промолчала. Вся одежда оказалась слишком большой, Нартахов просто утонул в ней, но справился и с этим делом: у рубахи подвернул рукава, а штаны перехватил повыше и перетянул в поясе ремнём. От старого обмундирования остались только сапоги, но и этому Нартахов был бесконечно рад.
— Отошёл немного, парень? Пойдём тогда поедим чего… — позвал дед Омельян. — Поди, росинки маковой давно уже не держал во рту.
Нартахов попытался вспомнить, когда же он ел в последний раз, но, так и не вспомнив, пошёл следом за стариком.
И снова Леся встретила его улыбкой.
— Вот сюда проходи, вот сюда..
На столе уже исходила паром горячая картошка, горкой лежал нарезанный толстыми скибками хлеб, розовело сало. Он понимал, что, может быть, хозяева выставили на стол все свои припасы, сберегаемые на чёрный день, и волна благодарности к этим людям заполнила душу. При виде такого угощения Нартахов почувствовал отчаянный голод и торопливо откусил чуть ли не пол-ломтя хлеба, но никак не мог проглотить его. Кусок не пошёл в горло, будто Нартахов за этот страшный день совсем разучился есть. Он вытягивал шею, силился протолкнуть хлеб в желудок, но помертвевшее горло не хотело работать.
— Ты чаю, чаю попей, — испуганная женщина протянула Семёну горячий стакан.
И будто прорвалась плотина. Нартахов торопливо навалился на еду. И чем больше он ел, тем больше, казалось, росло чувство голода. Усилием воли Нартахов заставил себя отложить ложку, увидев, что картошки, хлеба и сала заметно поубавилось.
— А теперь рассказывай, — сказал старик.
— Что рассказывать? — Нартахов поднял на старика глаза.
— Что можешь, то и расскажи. Кто ты да откуда, что за человек. Звать как.
— Звать Семёном.
— А фамилия?
— Нартахов.
— Нартахов, — повторил дед, словно подбрасывая фамилию на ладони, прикидывал её на вес.
— Национальности какой будешь?
— Якут.
— Якут… Якут… — пробормотал дед. — Слышал я такую национальность. Где это?
— Далеко, — Нартахов махнул рукой. — На востоке.
— Однако, дальше Урала?
— Что ты, отец, — засмеялась Леся, — да это дальше Сибири. А дальше Якутии уже Ледовитый океан.
— Дальше Сибири? — удивился старик, видимо полагая Сибирь краем света. — Ну и ну! Везде люди живут, — добавил он раздумчиво.
— Живут, — согласился Нартахов.
— Как ты попал в наш двор?
— Да я и сам не всё помню… Скрывался от немцев. Хотел пройти село. А тут патрули, машины, мотоциклисты.
— Ты ведь танкист. Это не твой танк, без башни, стоит в конце села? Где твои товарищи?
— Нет больше моих товарищей, — сказал Нартахов. — Нет никого…
Нартахов вдруг почувствовал, как предательская влага подступила к глазам, обожгла щёки.
— Молоденький-то какой, совсем молоденький, — шептала мать Леси и жалостливо вздыхала. — Мать-то у тебя есть? — шершавая и тёплая ладонь погладила голову Семёна.
И тут Семён не выдержал. Он упал лицом на забинтованные руки и затрясся от беззвучных рыданий. Рыдания копились где-то под лопатками, кипели в горле, распирали грудь и сбивали дыхание.
— Плачь, солдат, не стесняйся, плачь, — покряхтывал над ухом старик. — Выйдут слёзы — полегчает. Плохие люди не плачут. Ты плачь, плачь.
