Он, задыхаясь, посмотрел вокруг,
Свалился в куст и в груду с ним смешался.
124 А сзади лес был полон чёрных сук,
Голодных и бегущих без оглядки,
Как гончие, когда их спустят вдруг.
127 В упавшего, всей силой жадной хватки,
Они впились зубами на лету
И растащили бедные остатки.
130 Мой проводник повёл меня к кусту;
А тот, в крови, оплакивал, стеная,
Своих поломов горькую тщету:
133 "О Джакомо да Сант-Андреа! Злая
Была затея защищаться мной!
Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?"
136 Остановясь над ним, наставник мой
Промолвил: "Кем ты был, сквозь эти раны
Струящий с кровью скорбный голос свой?"
139 И он в ответ: "О души, в эти страны
Пришедшие сквозь вековую тьму,
Чтоб видеть в прахе мой покров раздранный,
142 Сгребите листья к тёрну моему!
Мой город — тот, где ради Иоанна
Забыт былой заступник; потому
145 Его искусство мстит нам неустанно[155];
И если бы поднесь у Арнских вод
Его частица не была сохранна,
148 То строившие сызнова оплот
На Аттиловом грозном пепелище —
Напрасно утруждали бы народ[156].
151 Я сам себя казнил в моём жилище"[157].
ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Круг седьмой — Третий пояс — Насильники над божеством1 Объят печалью о местах, мне милых,
Я подобрал опавшие листы
И обессиленному возвратил их.
4 Пройдя сквозь лес, мы вышли у черты,
Где третий пояс лёг внутри второго
И гневный суд вершится с высоты.
7 Дабы явить, что взору было ново,
Скажу, что нам, огромной пеленой,
Открылась степь, где нет ростка живого.
10 Злосчастный лес её обвил[158] каймой,
Как он и сам обвит рекой горючей;
Мы стали с краю, я и спутник мой.
13 Вся даль была сплошной песок сыпучий,
Как тот, который попирал Катон[159],
Из края в край пройдя равниной жгучей.
16 О божья месть, как тяжко устрашён
Быть должен тот, кто прочитает ныне,
На что мой взгляд был въяве устремлён!
19 Я видел толпы голых душ в пустыне:
Все плакали, в терзанье вековом,
Но разной обречённые судьбине.
22 Кто был повержен навзничь, вверх лицом,
Кто, съёжившись, сидел на почве пыльной,
А кто сновал без устали кругом[160] .
25 Разряд шагавших самый был обильный;
Лежавших я всех меньше насчитал,
Но вопль их скорбных уст был самый сильный.
28 А над пустыней медленно спадал
Дождь пламени, широкими платками,
Как снег в безветрии нагорных скал.
31 Как Александр, под знойными лучами
Сквозь Индию ведя свои полки,
Настигнут был падучими огнями
34 И приказал, чтобы его стрелки
Усерднее топтали землю, зная,
Что порознь легче гаснут языки[161] , —
37 Так опускалась вьюга огневая;
И прах пылал, как под огнивом трут,
Мучения казнимых удвояя.
40 И я смотрел, как вечный пляс ведут
Худые руки, стряхивая с тела
То здесь, то там огнепалящий зуд.
43 Я начал: "Ты, чья сила одолела
Всё, кроме бесов, коими закрыт
Нам доступ был у грозного предела,[162]
46 Кто это, рослый, хмуро так лежит[163] ,
Презрев пожар, палящий отовсюду?
Его и дождь, я вижу, не мягчит".
49 А тот, поняв, что я дивлюсь, как чуду,
Его гордыне, отвечал, крича:
"Каким я жил, таким и в смерти буду!
52 Пускай Зевес замучит ковача[164] ,
Из чьей руки он взял перун железный,
Чтоб в смертный день меня сразить сплеча,
55 Или пускай работой бесполезной
Всех в Монджибельской кузне[165] надорвёт,
Вопя: «Спасай, спасай, Вулкан любезный!»,
58 Как он над Флегрой[166] возглашал с высот,
И пусть меня громит грозой всечасной, —
Весёлой мести он не обретёт!"
61 Тогда мой вождь воскликнул с силой страстной,
Какой я в нём не слышал никогда:
"О Капаней, в гордыне неугасной —
64 Твоя наитягчайшая беда:
Ты сам себя, в неистовстве великом,
Казнишь жесточе всякого суда".
67 И молвил мне, с уже спокойным ликом:
"Он был один из тех семи царей,
Что осаждали Фивы; в буйстве диком,
70 Гнушался богом — и не стал смирней;
Как я ему сказал, он по заслугам
Украшен славой дерзостных речей.
73 Теперь идём, как прежде, друг за другом;
Но не касайся жгучего песка,
А обходи, держась опушки, кругом".
76 В безмолвье мы дошли до ручейка,
Спешащего из леса быстрым током,
Чья алость мне и до сих пор жутка.
79 Как Буликаме убегает стоком,
В котором воду грешницы берут,
Так нистекал и он в песке глубоком[167] .
82 Закраины, что по бокам идут,
И дно его, и склоны — камнем стали;
Я понял, что дорога наша — тут.
85 "Среди всего, что мы с тобой видали
С тех самых пор, как перешли порог,
Открытый всем входящим, ты едва ли
88 Чудеснее что-либо встретить мог,
Чем эта речка, силой испаренья
Смиряющая всякий огонёк".
91 Так молвил вождь; взыскуя поученья,
Я попросил, чтоб, голоду вослед,
Он мне и пищу дал для утоленья.
94 "В средине моря, — молвил он в ответ, —
Есть ветхий край, носящий имя Крита,
Под чьим владыкой был безгрешен свет[168] .
97 Меж прочих гор там Ида знаменита;
Когда-то влагой и листвой блестя,
Теперь она пустынна и забыта.
100 Ей Рея вверила своё дитя,
Ища ему приюта и опеки
И плачущего шумом защитя[169] .
103 В горе стоит великий старец некий;
Он к Дамиате обращён спиной
И к Риму, как к зерцалу, поднял веки.
106 Он золотой сияет головой,
А грудь и руки — серебро литое,
И дальше — медь, дотуда, где раздвой;
109 Затем — железо донизу простое,
Но глиняная правая плюсна,
И он на ней почил, как на устое[170].
112 Вся плоть, от шеи вниз, рассечена,
И капли слез сквозь трещины струятся,
И дно пещеры гложет их волна.
115 В подземной глубине из них родятся
И Ахерон, и Стикс, и Флегетон;
Потом они сквозь этот сток стремятся,
118 Чтоб там, внизу, последний минув склон,
Создать Коцит; но умолчу про это;
Ты вскоре сам увидишь тот затон".[171]
121 Я молвил: "Если из земного света
Досюда эта речка дотекла,
Зачем она от нас таилась где-то?"
124 И он: "Вся эта впадина кругла;
Хотя и шёл ты многими тропами
Всё влево, опускаясь в глубь жерла,
127 Но полный круг ещё не пройден нами;[172]
И если случай новое принёс,
То не дивись смущёнными очами".
