погреб. Похлёбки Дарья варила для семьи ведерный чугун, и если за ужином ее не доедали, Иван предлагал: «А ты вылей ее обратно в чугун, а завтра на завтраке доедим!» «Я и то думаю!» – соглашаясь, отзывалась Дарья, а сама думала про себя:
– Надо бы молодую-то хорошей пищей приваживать, а не чем, хотя бы для первости молочка стакан ей подсунуть. Корову-то продали…
Помнит Дарья перед продажей коровы пришла к ним шабрёнка и говорит:
– Я слышала, вы корову продать хотите?
– Да, а что? – вступила с ней в разговор Дарья.
– А вы, чай, не выдумывайте и с ума-то не сходите: на чем семью-то кормить будете?
– Как чем? Картошкой да хлебом с квасом. И редька у нас есть, – улыбаясь, разъяснил Иван.
– Нет, это не еда, с такой пищи ног не потащишь.
– А, по-моему, набивай живот разной пищей: хлебом, картошкой, огурцами, капустой, а в русском брюхе топор изноет, а раз изноет и сила явится, – закончил разговор на эту тему Иван.
А молодой такой разговор не по нутру. Она частенько вылезала из-за стола полуголодной, попросту и по своей недогадке оставив ложку на столе вверх «ртом».
А тут еще младший из братьев, Санька, совсем еще сопляк, а резвый на язык, обеим снохам дал прозвище, а про молодую однажды (видимо, подслушанное от взрослых) такое сказанул при всех, что у молодой от стыда и глаза под лоб уползли: «Ты, Марья, у нас только хлеб в навоз переводишь! И целыми днями надута сидишь, как сонное ненастье!» За молодую заступился сам Иван:
– Вот еще какой выискался молокосос, желторотик, со своим грязным языком не в свое дело суется. Ты держи свой язык за зубами, зря-то не вякай – помалкивай! – грозно предупредил его отец. А Санька не унимался. Он всячески расхаивал молодую, придя к Ваньке Савельеву совместно почитать в букваре, он не стерпел, чтобы не высказаться с насмешкой об их молодой:
– У нас молодая, как бука, сидит, прядёт и ни с кем не разговаривает. И так с утра до вечера и каждый божий день. Мамка-то баит, видно, ее сотворили бука с ведьмой в лесу на пеньке. И как из-за угла мешком напугана.
В это время у Савельевых находилась соседка Анна Крестьянинова. Она невольно услышала это Санькино высказывание, разнесла молву по селу, да и молодой Дарье Федотовой не стерпела, сказала. После услышанного, молодая Марья еще больше ушла в себя, стала еще больше молчаливой, боясь лишнее слово сказать. А при случае пошла к Савельевым за ситом (свекровь послала), да долго у них просидела, жалуясь на свое житье, поведала Любови:
– Если бы знать, то дело, ни за что бы не пошла к Федотовым, ни в жисть не согласилась бы на такое посрамище. И никто меня не вразумил. А у Саньки-то язык больно долгий. Везде уж больно он суется с ним, да и рот-то широкий, до самых ушей, хоть завязочки пришей, да и сношельница-то, Анна, видать, тоже против меня, а все из-за полога. Так что истерзали мою всю душеньку, хоть навзрыд реви, – горестно жаловалась Марья.
– А Иван-то твой что? – полюбопытствовала шабрёнка.
– А что Иван! Он в семье в маленьких, а мать-то его с детства недолюбливает. Он было как-то разбузетенился, высказал свое недовольство, а отец-то его усмирил. Что, говорит, раскудахтался и раскипелся, как похлёбка в поганом ведре. Он и успокоился, в большой-то семье так: зря-то не расшевелишься. А уже меня-то как не поносит моя свекровушка, я и такая, я и сякая, я и брезгунья, и кошу я не так, и работаю не так, и говорю не эдак, и пряду не по её. Хотя я и знаю, что в большой семье жить да не журённой быть – такого не бывает. То свекор укорит, то свекровушка выговорит, то деверь словом ошарашит, а если сплошаешь, не стерпишь и не смолчишь, выскажешься в свое оправдание, то и совсем беда на твою голову обрушится. А на сердце ляжет тоска. Вот и приходится все перетерпливать. А еще вдобавок моей свекрови кто-то в уши надул на меня нехорошие слова. Она меня стала и совсем недолюбливать, и ко всему придираться. Дело дошло до того, принесу со двора дров беремя, она возьмет, да их обратно на двор отнесёт – не так взяла, не из той поленницы принесла. Принесу с озера воды на коромысле, она возьмёт, да и выбухнет ее через крыльцо – зачем по дороге с кем-нибудь останавливалась и разговаривала. А Санька так совсем распоясался. Только и мямлит своим долгим языком: «У нас молодая все время исподлобья глядит, как свиной ненастье, всегда чем-то недовольна». От таких-то слов совсем душа в пятки уходит и всю судорогой сводит. И хоть бы и Иван-то мой, хоть бы мало-мальски и заступился за меня, а то нет, и он на материну сторону гнет, зато у меня и на него стала копиться во мне ненависть. И на все на это глазыньки бы мои не глядели!
И в действительности: Дарья стала замечать, что молодая сноха ее Марья не так стала льнуть к Ваньке, как раньше, стала отворачиваться от него, когда ложились в постель спать. Дарья бабам стала совсем расхаивать сноху:
– Молодые у нас что-то разладились, – судачила она на переулках. – Да как им не разладиться-то, она ведь у нас брезгунья несусветная и форсунья ни приведи бог. Ничем ее не накормишь, вечно у нее ложка вверх ртом лежит.
– Это ненадолго: ночью постель примирит, – успокаивают ее.
В семье у Федотовых пошёл общий разлад, все пошло вразлад. И только через то, что не взлюбила свекровь сноху. Возненавидев, взъелась на нее, да и только, а ведь в грязь затоптать кого хочешь можно. Корабельным узлом завязались неполадки в семье, все пошло навыворот. Не поймешь, кто на кого и кто за кого.
Частенько завязывался спор с обличениями, оправданиями и сверками. А как говорится, семейный спор разорит весь двор. Молодой снохе Марье приходилось оправдываться словами про полог: «Я тогда сбрёху сказала, больше не буду, а остальное, что на меня поносят – это одна брехня и поклёп». Посторонние и соседи по-разному рассуждали неполадки в Федотовой семье. Кто винил сноху, а кто, жалея ее, говорил: «И за что только возненавидели молодую бабу!»
Охота. Рассказы Ершёва Н.
Наступила весна, дотаивал снег, разлилась Серёжа. В наполненных водой болотах появилась уйма диких уток. Обилие дичи говорило за то, что
