– Нет, – говорил я.
– Ну и дурак. Если повезет, когда-нибудь поймешь. Просто за твоей благодарностью ожидания даже не будет видно.
– Птицам, что ли, спасибо надо говорить?
– Дурак ты, – говорил он и наливал себе водки.
А теперь я смотрел из окна Генкиного джипа и понимал, что он хотел мне сказать.
– Закрой окошко, – ворчал Генка. – Холодно.
А через два дня Серега нашелся сам. Мы снова сидели втроем у Генки на кухне и пили чай, когда внизу в джипе сработала сигнализация.
– Блин, башку оторву этим пацанам! – сказал Генка и подошел к окну.
Водка к этому времени уже всем надоела. Даже Генкина жена сказала, что больше не может нас ругать. «Придумали бы что-нибудь новенькое». Поэтому теперь она сидела с нами, ела конфеты и перебирала то, что я нарисовал. Больше всего ей нравился пекинес, который прыгал в сугробе, а за ним скакала большая ворона и дергала его за поводок. Вороне казалось, что от нее бегает мышка.
– А это что? – говорила Генкина жена.
– Это дети.
– А почему они так сидят? Ручки под себя подложили.
– Их родители ушли в ресторан и оставили их с другими детьми. Они ждут.
– А почему они не играют?
– Они не любят этих чужих детей.
– Понятно. А это что?
– Родители вернулись ночью, а дети уснули на полу. Теперь они их собирают. Потому что на улице уже зима и надо надевать теплые куртки. Но родители пьяные, а дети спят.
– Ты что, это все придумал?
– Нет, вспоминал. Просто думал о том, как нарисовать ожидание.
– А это что?
– Здесь человек ждет, когда ему снимут гипс. Медсестра вышла, а он сидит и ждет. Они всегда выходят.
– Слушайте, – сказал Генка, вглядываясь в сумерки за окном. – Это не пацаны. Там какой-то мужик стоит. Он сюда смотрит. На фиг он мне машину толкнул?
– Кто это? – сказала Генкина жена.
– Не могу разобрать. Темно уже. Кажется, кто-то знакомый.
– Ну-ка дай я посмотрю.
Она подошла к окну, и следом за ней Пашка. А я не пошел, потому что я знал, кто там стоит внизу. Теперь в окно смотреть было уже не обязательно. Потому что так и должно быть. Именно так. Пришел и толкнул машину.
На этом мое ожидание закончилось.
– Пойдемте вниз, – сказал я. – Это Серега. Он номер твоей квартиры забыл.
Обычно уходит дня три, пока привыкнешь к тому, что умер друг. Не один день и не два. Иногда даже трех мало. Каждый раз, когда вспоминаешь о нем, говоришь себе – он умер. Но сам чувствуешь, что пока врешь. Не в смысле, что он не умер, а в смысле, что ты еще не готов говорить эти слова. Звучат, но пустые. Не связаны с жизнью. Между ними и реальностью какая-то пустота. Чувствуешь этот зазор и не понимаешь – что там, внутри него. Поэтому повторяешь как можно чаще: он умер, он умер, его больше нет. И все равно врешь. Пока три дня не пройдут по крайней мере. Тогда уже вроде бы ничего.
У девчонок, наверное, точно так же, когда они рожают. То есть им кричат: тужься, тужься, и потом раз – она говорит себе: я мама. Сколько времени проходит, пока она это поймет? В смысле не только скажет. Тоже, наверное, дня три. Ходит по роддому и говорит: я мама. Сейчас ребеночка принесут. Смотрит на надписи на стенах, плакаты разные, халатик у горла придерживает и начинает привыкать: ага, это про меня. Я – мама. Но все равно надо дня три, наверное, пока поймешь, что ты мама. Или – что умер друг.
Но Серега не умер. Он просто на полмесяца пропал, а потом сам нашелся. И мы теперь могли ехать домой. Вернее, я мог. Потому что Генка с Пашкой оставались во Фрязино.
В Подольске было много снега. Он скрипел под ногами, забивался в волосы, прилипал к ботинкам. Люди выскакивали из электрички, взмахивая руками, и бежали домой. А мне нравилось идти не спеша. Подставлять лицо снегу.
Потому что холодный. И потому что я знал, что можно больше не торопиться.
– Скажи «пакет», – говорила женщина своему ребенку.
Пацан вертел головой, отмахиваясь от снежинок, смеялся и сосал чупа-чупс.
– Скажи «пакет».
– Не хочу.
– Скажи «пакет».
– Не буду.
– Пока не скажешь, не отвяжусь от тебя.
Пацан вытащил изо рта конфету и выстрелил как пулемет.
– Капет, капет, капет!
Она рассмеялась и сказала:
– Неправильно. Скажи еще раз «пакет».
Я поднял голову. Больше всего снега кружилось вокруг фонарей. Целые тучи.
– Слушай, ты уже приехал? – сказала Ольга, когда я открыл ей дверь. – А я заходила несколько раз – у тебя тут все тихо. Я думала – может, случилось что.
– Да нет, ничего не случилось. Просто надо было съездить в Москву. А потом задержались. Ты проходи.
– Да я на минутку. Посмотреть хотела – не появился ли ты.
Глаза ее просили прощения. Заранее.
– Что, опять Никита не спит? – сказал я.
– Мы, наверное, тебя заколебали.
– Да нет, все нормально. Подожди, я сейчас приду.Только закрою дверь.
Увидев меня, мальчишка сразу же убежал в свою спальню.
– Что же ты солдатиков на ковре оставил? – сказал я, входя следом за ним. – Своих не бросают. На вот, возьми.
Он протянул руку и взял у меня своих человечков.
– Спасибо.
– Давай скорее ложись спать.
Он стянул с себя штаны и рубашку и быстро нырнул в постель.
– А ну-ка хватит вертеться, – сказал я через минуту. – Чего ты там хихикаешь?
Из-под одеяла появился один глаз. Потом другой. Темные, как две сливы.
– А я знаю.
– Что ты знаешь?
– Знаю-знаю.
– Да что ты там знаешь?
– Что ты не страшный. Это у тебя просто такое лицо.
– Так, ну-ка быстро спать! А то позову… позову твою маму.
Он снова хихикнул и спрятался под одеяло.
– Не уйду, пока не уснешь.
Еще через пять минут я заметил на столе лист бумаги. Рядом лежал карандаш. Когда вошла Ольга, я уже почти закончил.
– А чье это лицо? – сказала она. – Как будто знакомое.
– Мое, – сказал я и положил карандаш.
Никита громко сопел под одеялом.
