Услышав такое, я, простите за банальность, просто не нахожу что сказать. Поскольку я ничего не говорю, Сенклер продолжает:
– Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить комиссара Аннелиза, что с вашей стороны это была просто шутка. Мой вам совет, Малоссен: не играйте с огнем!
Отмечаю про себя, что я уже не «господин Малоссен», а просто Малоссен, и – поди знай, почему – вспоминаю рождественских людоедов Малыша, думаю о том, что Лауна снова одна, думаю о матери, о ее бесконечных эскападах, думаю о моей собаке, которая внезапно превратилась в собственное чучело, и от этого на душе становится так пакостно, так погано, наваливается такая тоска… И я ему говорю:
– Знаете, Сенклер, ни во что я больше у вас играть не буду. Все, ухожу.
Он сочувственно качает головой:
– Представьте себе, полиция и об этом подумала. Все перемещения по службе, как увольнения, так и прием на работу, запрещены до окончания расследования. Очень сожалею, потому что охотно принял бы вашу отставку.
– Вам придется еще больше пожалеть, когда я налью в штаны перед публикой, начну кататься по полу с пеной на губах или накинусь на этого хряка-орденоносца, перегрызу ему глотку и вырву зубами миндалины.
Сенклер машинально протягивает руку, чтобы остановить Лемана, которому уже не до смеха.
– Что ж, идея неплоха, Малоссен: Магазину как раз сейчас нужен виновный. Если вам так хочется сыграть роль сумасшедшего злоумышленника, не стесняйтесь!
Беседа закончена. До чего же он хорош собой, мой начальник Сенклер! Молод, энергичен. И стар как мир. Я выхожу из бюро претензий раньше, чем он, и, уже взявшись за ручку двери, оборачиваюсь, чтобы задать ему мою загадку:
– Скажите, Сенклер, какой персонаж в какой серии «Тентена» выходит из комнаты, говоря о другом персонаже: «Он мне дорого за это заплатит, старый филин»?
И Сенклер отвечает мне с открытой детской улыбкой:
– Профессор Мюллер в «Стране черного золота».
Он у меня перестанет улыбаться.
16
Дома застаю Клару у изголовья Джулиуса. Она не пошла в лицей и просидела с ним весь день.
– Ты мне напишешь потом записку, хорошо?
Джулиус равен самому себе. Он лежит на боку с параллельно вытянутыми лапами, твердый, как бочонок. Сердце, однако, бьется, гулко стучит в пустой клетке. Как будто пересаженное Эдгаром По.
– Ты ему пить давала?
– Он ничего не может проглотить.
Я глажу моего пса. Шерсть у него жесткая, как будто он побывал в руках сумасшедшего таксидермиста.
– Бен!
Клара тянет меня за руку, поворачивает лицом к себе и кладет голову мне на грудь.
– Бен, Тереза приходила днем навестить его, и у нее был настоящий нервный припадок. Она каталась по полу и кричала, что он видит преисподнюю. Мне пришлось вызвать Лорана. Он ей сделал укол, и сейчас она внизу. Отдыхает.
Бедная Клара! Ничего себе выдался у нее денек вместо школы.
– А мальчишки его видели?
Нет. Она попросила детей пообедать в школе и остаться на продленку. Она теснее прижимается ко мне. Я осторожно отвожу волосы с ее уха, и тыльная сторона моей руки еще некоторое время ощущает их тепло.
– А тебе самой не было страшно?
– Было вначале. И тогда я его сфотографировала.
Милая моя, внимательная сестричка! Для тебя лучшее средство против страха – затвор и диафрагма…
Я держу ее теперь за плечи прямо перед собой. Я никогда еще не видел такого ясного взгляда.
– Когда-нибудь ты их продашь, свои фотки. И тогда придет твоя очередь кормить семью.
Теперь она на меня смотрит и видит все.
– Бен, если тебе очень надоела эта работа, не считай, что ты не имеешь права ее бросать.
(Ох уж эти женщины!)
Спускаюсь вниз. Тереза лежит на спине, взгляд ее как будто притянут к потолку. Сажусь у ее изголовья. Для меня всегда было проблемой приласкать ее: она воспринимает малейший намек на ласку как пытку электрическим током. Поэтому я действую предельно осторожно – касаюсь губами ее заледеневшего лба и говорю как можно спокойнее:
– Не выдумывай, пожалуйста, Тереза. Эпилепсия – самая обычная болезнь, даже не опасная. Вполне приличные люди бывают эпилептиками. Возьми, например, Достоевского…
Никакой реакции. Я беру ее за руку, которой она вцепилась в край пожелтевшей от пота простыни, и целую один за другим ее пальцы, которые слегка расслабляются. За неимением лучшего, продолжаю развивать ту же тему:
– Князь Мышкин, самый добрый на свете человек, тоже был эпилептик! И знаешь, говорят, во время припадка больной испытывает настоящее блаженство. Джулиус – самый добрый на свете пес и к тому же любит наслаждаться жизнью…
Говорить с Терезой о наслаждении жизнью вроде бы не очень уместно, но во всяком случае от этого она как будто просыпается и поворачивает голову ко мне.
– Бен!
– Да, моя хорошая.
– Эти двое погибших в Магазине…
(Господи, опять!)
– Они должны были так умереть.
(Приехали.)
– Они родились 25 апреля 1918-го, так написано в газете. Они были близнецами.
– Тереза…
– Послушай меня, даже если ты в это не веришь. В этот день Сатурн сочетался с Нептуном, и оба были в квадрате Солнца.
– Тереза, миленькая, не в том дело, верю я в это или не верю, просто я в этом ничего не понимаю. Так что очень тебя прошу, у меня сегодня был такой трудный день…
Ничего не помогает.
– Такое сочетание порождает натуры глубоко порочные, склонные к сомнительным или противозаконным поступкам.
(«К сомнительным или противозаконным поступкам» – это стиль не Сенклера, это стиль Терезы.)
– Да, Тереза, да, милая…
– Квадратура с Солнцем свидетельствует о покорности человека силам зла.
Как хорошо, что Жереми нет!
– А Солнце в восьмом доме предвещает насильственную смерть.
Она уже сидит на краю постели. В ее голосе ни малейшей экзальтации; в нем спокойная убежденность профессора, читающего вводную лекцию первокурсникам.
– Тереза, мне надо идти.
– Подожди, я сейчас кончу. Смерть наступает при проходе Урана-разрушителя через сильное Солнце.
– Ну и что? (Я невольно спросил это с интонацией Жереми.)
– Так это и произошло второго февраля, в день, когда они подорвались на бомбе в Магазине.
Что и требовалось доказать. Все, сестричка полностью пришла в себя. Какой нервный припадок? О чем вы говорите? Она встает и принимается наводить порядок в бывшей лавке, которую не убирали с самого утра. Когда она начинает стелить постели Жереми и Малыша, мне в голову приходит неожиданная мысль.
– Тереза!
– Да, Бенжамен?
В ее руках подушки вновь обретают мягкость и объем, приглашающий ко сну.
– Насчет Джулиуса. Не надо, чтобы дети знали. Очень уж он страшен на вид. Скажи им, что на него наехала машина, когда он ходил встречать меня вчера вечером, и его отвезли в собачью клинику. «Его жизнь вне опасности». Идет?
– Идет.
– И ты тоже не ходи больше к нему.
– Идет, Бен. Согласна.
Когда я болтаюсь по Бельвилю, в любое время дня, у меня всегда такое ощущение, что я заблудился в одном из альбомов Клары. Она перефотографировала вдоль и поперек этот исчезающий район. И старые фасады, и юные торговцы наркотиками, и горы фиников и перца – все схвачено ее объективом. От этого моя прогулка по еще живому Бельвилю становится ностальгической экскурсией в прошлое. (Интересно, каким количеством пропущенных уроков оплачен этот ее подвиг?) Она даже записала на пленку голос муэдзина, который гнездится напротив Амара. Сегодня, в то время как означенный муэдзин выводит суру, длинную, как Нил, на другой стороне улицы, у двери ресторана, банда арабов и сенегальцев нарушает запрет Пророка на азартные игры. Кости стучат в кубышках и падают на перевернутую картонную коробку. Обстановка кажется несколько более напряженной, чем обычно. И действительно, едва я подумал это, как в вытянутой руке одного из игроков сверкнул нож, а другая рука принялась загребать ставки. Нож почти упирается в живот монументального негра, который становится серым, как в романах. Но Хадущ, который спокойно жевал кат, опершись спиной о стену своего заведения, бросается вперед. Ребром ладони он бьет по запястью араба, который с воем роняет нож. Должно быть, запястье у него железное, иначе ходить бы ему с переломанной рукой. Хадуш сует руку в карман араба и вынимает оттуда предмет спора – серебряную пятифранковую монету, которую он протягивает сенегальцу. И говорит подошедшему мне:
– Представляешь, Бен, обижать такого большого негра из-за такой маленькой белой – это уж полный беспредел. – И, обернувшись к человеку с ножом: – Завтра поедешь домой.
– Нет, Хадуш!
Это крик отчаяния, которое сильнее боли в запястье.
– Завтра. Собирай вещи.
После того как Амар справился у меня о здоровье моих родственников вплоть до седьмого колена, а я ответил ему тем же, выхожу из ресторана, неся в сумке пять порций кускуса и пять шашлыков.
– А как она выглядит, эта клиника?
