Нинки не было, и Ванюха подумал, что это кстати. Можно спокойно узнать, какие дома дела. Мать была, сидела с Милочкой и обрадовалась ему, конечно, но почему-то в этот раз вела себя как-то настороженно, пытливо вглядываясь сыну в глаза. Ждала, видно, от него, от первого, пояснительных слов: и про Нину, и про затяжное отсутствие. Но слов не было, вместо слов из сумки были извлечены дефицитные харчи из приборостроительного буфета и положены на стол. И тогда Полина Ивановна сказала ему все, что знала сама, а он еще не знал. И на всякий случай, чтобы упредить негативные последствия этой новости, добавила, что она обо всем думает. Шурка молча слушал, присев на стул, а выслушав, задумчиво присвистнул, глядя перед собой, и ничего не ответил…
В общем, семейный совет Ванюхиных состоял из него самого, матери и Милочки, с игривым интересом наблюдавшей из своего манежа за знакомым дядей и мамой Полей. Два раза она срыгнула и один раз пустила газики, но не заплакала и не переставала улыбаться. Тем не менее ничем хорошим совет не завершился, точнее, ничем конкретно хорошим или конкретно плохим. Ни жениться, ни заводить детей Шурка, как выяснилось, не планировал, но и от содеянного не открещивался, это бы уже ни в какие ворота…
– Сама полезла! – бросил он матери в объяснение своего поступка. – Не насиловал же я ее, в конце концов, вообще ничего делать не собирался. Если она влюбилась, то я при чем? Надо было у меня спросить сначала, прежде чем соглашаться, как я к ней отношусь вообще-то!
Сразу после разговора уехал злой как черт. Таким Полина Ивановна сына не помнила. Но все же, садясь в машину, он крикнул в сторону дома, что ему подумать надо обо всем об этом. Толком все же они ничего решить не сумели, не захотел он ничего решать, поспешил исчезнуть до Нининого прихода.
Дочке, когда она вернулась, мать про Шуркин приезд не сказала, решила обождать пока, а сама подумала, что сына своего, наверное, не знала до конца: думала только, что знает, а на деле не так было все время – и пока он с ней жил, в доме, и когда в город подался для продолжения учебы и остался там, и уже потом, когда самостоятельную взрослую жизнь начал и стал хорошо зарабатывать на секретной оборонке…
Через месяц, когда Нина поняла, что ждать ей больше нечего, Шурка позвонил матери в лечебницу и попросил оформить недельный отпуск. Сам же приехал в Мамонтовку, ничего не объясняя, посадил Нину в машину и увез в Чертаново, где она эту отпускную материну неделю с ним и прожила. Почему Ванюха передумал насчет Нины, не знали ни мать, ни он сам. Тем более, не знала ничего об этом Нина: она вообще была не в курсе, для нее все это время будущий муж находился в длительной командировке, на испытательном полигоне…
Утром Шурка ушел на работу, а она занялась хозяйством и готовкой. Для начала вычистила специальным составом весь кафель до блеска, затем вымыла плиту и все протерла. Под диваном, вытаскивая шматы пыли, наткнулась на сложенные двумя стопками иконы. Икон было семь, и они были покрыты несвежей тряпкой. Она удивилась, что иконы на полу, а не на стене, но одновременно порадовалась, что у Шурки есть такая, ранее ей неизвестная, тяга к прекрасному. Тряпку эту она на всякий случай выстирала и расстелила на батарее для просушки.
А к вечеру на второй день напекла блинов и сходила за сметаной. Ванюха вернулся поздно, слегка поддатый. Чистоту не заметил, но блины похвалил. «А вообще, привыкай на новом месте», – сказал. Для себя же отметил, что такая забота ему по характеру, в масть. А потом они снова любили друг друга, и это продолжалось каждый день, и он с удивлением обнаружил, что Нинка становится в делах любовных все привлекательней и неутомимей. И тогда он подумал, что пробную неделю эту устроил не зря, и его немного отпустило: семейная перспектива с Нинкой не стала уже казаться нереальной дуростью в результате заговора против него родни.
К концу недели он привез ее обратно и до поры до времени снова исчез. Пока молодых не было, Полина Ивановна неумело молилась каждый день, прося об одном и том же, не более того. Этого бы ей хватило с запасом. Милочка с интересом наблюдала, как мама, стоя на коленях, демонстрирует божью физкультуру: туда-сюда руками, туда-сюда-обратно, затем наклоны: вверх-вниз, вверх-вниз, и по новой…
Свадьбу Александр и Нина Ванюхины играли скромную, но зато в Москве, в ресторане «Прага». Скромную – по составу и количеству гостей: с учетом Шуркиных дел разных затянули настолько, что к моменту регистрации Нина была на седьмом месяце, и демонстрация на широкую публику невестиного живота была ни к чему. Своей родни было – раз-два и обчелся, да и те со стороны Ванюхиных только. Шуркиных городских друзей было не много, но держались они особняком, выглядели шикарно, и от всех разило привозными запахами. Один из них, поздравляя невесту, галантно поцеловал руку и представился Дмитрием Валентиновичем, коллегой Александра по работе: «Можно и без церемоний называть, просто Димой». Ни один из них не пришел с женой. А может, они и не были женаты – Нина ни про кого ничего не знала. Она так волновалась, что еле удерживала на ногах себя вместе со своим будущим сыном, маленьким мужчиной, самым младшим Ванюхиным. В этот момент она все равно не могла запомнить никого. Да и не хватило бы места сейчас в ее душе для заполнения большим и малым одновременно. Слишком велико и долгожданно было счастье ее, облаченное в настоящее свадебное платье, хотя и перекроенное из того самодельного Полининого сарафана, белого с рукодельной розой на груди, тоже белой, что не пригодился на выпускном школьном балу, а пригодился сейчас. Шурка перед свадьбой возражал, купить хотел настоящее, магазинное, из новобрачного салона, но женщины стояли насмерть: не в деньгах было дело для них – в наследии Ванюхиных; примета есть, говорят, – радость надо передавать по наследству, если есть через чего передать. Ту часть, что сосборили резинкой на спине для прошлогоднего бала, распустили, и как раз хватило материи живот беременный прикрыть и свободно пустить до самого низа.
Полина Ивановна сияла. К тому моменту уже было известно, что родится мальчик, и так совпало, что это устраивало всех: и ее саму, и отца ребенка, и будущую мать. Вот только не понимала она пока, где кто будет проживать после родов.
Они подумали и решили, что наилучший для всех пока выход – ничего не менять. Шурка будет приезжать как можно чаще, а женщины будут тянуть и Милочку-дочку, и внука – Ниночкиного грудничка в очередь. Придется, правда, Полине уйти на полставки, но что делать. Зато круглый год на воздухе, это вам не Чертаново ваше…
Когда по всем расчетам до родов оставалась неделя, Шурка перевез жену к себе: так, решили они, надежней будет. За это время он сменил съемную квартиру на другую, в районе «Спортивной», тоже «двушку», но побольше – для ребенка, если что, больше места будет. И вообще, рожать сына в Москве надо, у хороших врачей, а не в деревне этой ископаемой.
По соседству, он узнал, находится ВНИИАГ, специальный институт по женским акушерским делам. Кому дать денег вперед и договориться о родах, долго искать не пришлось: и деньги взяли с удовольствием, и роды пообещали человеческие с размещением загодя в палате на двоих.
Таким образом, Нину поместили в обещанной палате, когда ей оставалось по всем прикидкам не более двух дней. Завотделением осмотрела ее предварительно, ощупала непомерно, по сравнению с тоненькой фигуркой, большой живот, формально ощупала, больше по должности, чем по врачебной заинтересованности, хмыкнула чего-то себе под нос и разрешила оставить в институте с этого дня, но так разрешила, будто знать ничего не знала ни о каких деньгах. Нина тоже ничего про местный подкуп не знала и потому вела себя испуганно и послушно, всех вокруг, включая соседку по палате, принимая за начальство.
Впрочем, соседка, миловидная тридцатитрехлетняя женщина, на начальницу оказалась совершенно не похожа. Наоборот, несмотря на выяснившиеся исполкомовские связи, в результате которых роженица устроилась в это блатное место, человеком она оказалась чрезвычайно интересным, особого такого, интеллигентного ума и в то же время – по-простому общительным. Раньше таких женщин Нине встречать не приходилось. У них, правда, в Мамонтовке, работала одна в библиотеке, похожая чем-то на нее, по участливости и образованности – книжки ей подсказывала, когда она в школе еще училась. И тоже была вежливая и улыбчивая, и Нина всегда знала, глядя на нее, что она делает это, в отличие от многих других, не фальшиво, а в силу того, что на самом деле такая. Всегда чувствовала.
То же и про соседку палатную сразу поняла. Звали ее Ирина, она так и представилась, несмотря на разницу в возрасте, – Ира – и сразу предложила общаться на «ты». А фамилия у нее оказалась под стать интеллигентной внешности – Лурье. Ирина Лурье.
Случай у Ирины был особый – беременность ее была неожиданной для всех, включая врачей, местных, кстати, институтских. И это после неутешительного диагноза, не допускающего по медицинской науке возможности материнства для пациентки Лурье. Плод развивался, казалось, вполне нормально, без ожидаемых для такого случая патологических отклонений. Первое шевеление внутри Ирининого живота тоже обнаружилось в полном согласии с графиком развития детеныша человеческого рода. Это приводило семейство Лурье в неописуемый восторг, и тогда они в очередь – сначала муж, Марик, а потом и свекор, Самуил Аронович, – прикладывали руку к беременному Иркиному животу и пытались засечь слабые внутренние толчки. Самуил Аронович иногда просил разрешения припасть и ухом для безусловного и окончательного подтверждения наличия внутри невестки наследника по линии Лурье. А Торри Второй, молодой кобель чемпионских кровей, внимательно отслеживал малопонятную процедуру исследования жизни будущего жильца пироговской квартиры и, чуя отменное дедово настроение, на всякий случай просительно подгавкивал в попытке разжиться чем-нибудь питательным, не дожидаясь положенного срока кормежки.
