В центре комнаты стоял Безер, а подле него ужасный монах. Круазет склонился перед ними, протянув к Видаму руки с мольбой.
— Но, мсье Видам, — словно во сне услышал я голос мальчика, — лучше сразу убить ее, чем разбивать ей сердце! Имейте жалость! Убить его — означает смерть и для нее!
Видам хранил молчание, устремив гневный взгляд свой на Круазета. Монах же явно издевался над мальчиком.
— Сердца скоро заживают, особенно женские, — говорил он.
— Но не у Кит, — воскликнул с горячностью Круазет, — не у Кит, Видам! Вы не знаете ее!
Напрасно он вымолвил эти слова! Гневная судорога пробежала по лицу Видама.
— Вставай, мальчик! — крикнул он. — Я написал мадемуазель о том, что я собираюсь сделать, и я исполню это. Безер держит свое слово. Клянусь именем Бога, — хотя в эту дьявольскую ночь я сомневаюсь даже в Его бытии, — что я сдержу слово! Иди!
Лицо его было перекошено яростью, глаза устремлены вверх, словно он призывал свидетелем клятвы Того, чье имя только что готов был отвергнуть.
Эта сцена была для меня последним ударом того дня. Словно сомнамбула я побрел обратно к лестнице, преследуемый по пятам Круазетом. Я ничего не замечал из того, что делалось вокруг, и только скрежет ключа, поворачиваемого нашим тюремщиком в замке, пробудил меня к жизни и я осознал, что мы заперты одни в маленькой комнате под самою крышей.
Кроме двух соломенных тюфяков, брошенных в углу, и огарка свечи, при свете которого комната казалась еще более убогой, здесь ничего больше не было. Я бросился на один из этих тюфяков и, отвернувшись лицом к стене, стал думать о наших рушащихся планах и торжестве Видама, проклиная в душе Сент-Круа за то последнее унижение, которому он был причиной. Потом гнев мой стал утихать, и я перенесся мыслями к Кит, в Кайлю, которая находилась так далеко от нас, — к бедной Кит с ее кротким и бледным лицом… И я простил Круазета: ведь он просил не за нас. Он унизился только ради нее…
Не знаю сколько времени я пролежал в таком полузабытьи, и что делали мои товарищи — спали, или молча бродили по комнате.
Прикосновение руки Круазета, заставившее меня вздрогнуть, вернуло мои мысли и сознание к действительности.
— Ан! — окликал он меня. — Ан, ты что спишь?
— Что такое? — спросил я, приподнимаясь на своем тюфяке.
— Мари… — начал он.
Но надобности продолжать не было, ибо я сам уже увидел Мари. Приподнявшись на цыпочки, он стоял у противоположной стены, переходящей непосредственно в покатую часть крыши, и приподнимал ставню, закрывавшую расположенное наклонно незастекленное окно. Это было окно на улицу!
— Нет ли там водосточной трубы? — прошептал я, и при первой мысли о возможном побеге меня охватило волнение.
— Нет, — тоже шепотом отвечал Круазет. — Но Мари говорит, что там перекинут брус через улицу, до которого мы пожалуй сможем добраться.
Быстро вскочив на ноги я занял наблюдательный пост рядом с Мари. Когда мои глаза немного привыкли к ночному мраку, я смог увидеть только бесконечную пустыню островерхих крыш, тянущуюся во всех направлениях. Под самым окном зияла пропасть узенькой улицы, отделявшей нас от противоположного, более низкого дома, крыша которого была где-то на уровне моих глаз.
— Я не вижу никакого бруса, — сказал я.
— Смотри вниз, — отвечал Мари.
Последовав его совету я наконец разглядел узкий брус, являвшийся связующей опорой двух домов. Он начинался на пятнадцать или шестнадцать футов ниже нашего окна и заканчивался чуть ниже слабо освещенного окна в стене противоположного дома. Я покачал головой.
— Мы не сможем спуститься туда, — сказал я, мысленно прикидывая расстояние до бруса и глубину чернеющей под ним пропасти.
— Мари говорит, что сможем при помощи веревки, — упрямо ответил Круазет, взволнованно блестя глазами.
— Но у нас нет веревки, — возразил я с обычной для меня недогадливостью.
Мари ничего мне не ответил. Он был вообще ужасно молчаливым парнем иногда. Он просто снял свой камзол и шейный платок.
— Отлично! — воскликнул я. — Теперь я понимаю вас.
Тотчас же мы сняли наши шарфы и платки (на счастье они были домашнего изделия: длинные и крепкие). У Мари кроме того оказался в кармане моток хорошей веревки, да и у меня с десяток футов крепкой бечевки, захваченной на тот случай, если сдадут подпруги. Через пять минут все это было прочно связано в единый канат.
— Я легче всех, — сказал Круазет.
— Но у Мари меньше всех кружится голова, — возразил я, и это была правда: нам часто приходилось видеть, как Мари мог спокойно прогуливаться по самым опасным выступам замковых стен в Кайлю, да так, словно это был комнатный паркет.
— Верно, — согласился Круазет, — но он должен быть последним, потому что ему придется спускаться самому.
Я не подумал об этом и кивнул головой в знак согласия, внутренне сожалея о том, что роль предводителя не досталась мне в этот раз. Но все же я настоял на том, что должен спускаться первым: как самый тяжелый из нас троих, я лучше испытаю прочность веревки.
Время было дорого. Каждую минуту нам могли помешать, и дерзкий план тотчас же был приведен в исполнение. Веревка была тщательно привязана к моей левой руке, после чего я забрался Мари на плечи и не без трепета вылез в окно. Где-то невдалеке часы пробили полночь, и я торопился как только мог. Все было проделано на едином дыхании, но когда я повис на руках за окном, один в непроглядном мраке… это была страшная минута. Сознание зиявшей подо мною пропасти, окружавшая меня темная пустота, заполняющаяся глухими ударами колокола, — все это приводило меня в ужас.
— Ну, ты готов? — нетерпеливо спросил Мари (у него, в отличие от меня, воображение отсутствовало напрочь).
— Нет, постой еще минутку! — шепотом крикнул я, бросая прощальный взгляд на темные фигуры братьев на фоне освещенного окна и отпуская одну руку.
— Слушайте, — прибавил я торопливо, — Круазет… мальчики! Я недавно назвал вас трусами. Я беру свои слова назад! Я не хотел вас обидеть. Вот и все! Спускайте!
Я ощутил последнее прикосновение к моей руке и услышал сдержанное рыдание.
Через мгновение свет надо мной исчез, и я почувствовал, что опускаюсь в мрачную глубину. Голова моя закружилась. О, как я держался за веревку! На полпути меня посетила мысль, что если что-нибудь случится, они уже будут не в силах поднять меня наверх. Но размышлять об этом было уже поздно, ибо через секунду ноги мои коснулись бруса. Я вздохнул свободнее. Утвердившись на нем ногами, на этом узеньком мостике, я развязал веревку и, подергав за нее, отпустил. Затем, все еще чувствуя дурноту, уселся верхом на балке. Впоследствии я часто вспоминал необычность своего тогдашнего положения. Подо мною покоился Париж, объятый мраком и сном, но спокойствие это было кажущимся. Темнота лишь скрывала от юношеского взгляда те ужасные тайны великого города, что должны были обнаружиться в эту адскую ночь. Сколько людей, вооруженных до зубов, бодрствовало под этими высокими крышами? Сколько из них упивалось мыслями о предстоящих убийствах? Сколько мучимых беспричинной бессонницей должны были под утро заснуть вечным сном, а других — спящих, проснуться под ножом убийцы?
