Я сразу подумала о Филипе, которого Эмброз нежно любил и чье горе будет не меньше моего. Мой добрый друг и советчик синьор Райнальди из Флоренции заверил меня, что напишет Вам и сообщит горестную весть, чтобы Вы в свою очередь известили Филипа. Но я не очень доверяю почтовому сообщению между Италией и Англией и боялась, что либо Вы узнаете все с чужих слов, либо не узнаете вовсе. Этим и объясняется мой приезд в Англию.
Я привезла с собой все вещи Эмброза: его книги, его одежду, все, что Филип пожелал бы сохранить и что теперь по праву принадлежит ему. Буду глубоко признательна Вам, если Вы сообщите мне, что с ними делать, как переслать и следует ли мне самой написать Филипу.
Я покинула Флоренцию сразу и без сожаления в минуту порыва. После смерти Эмброза оставаться там было выше моих сил. Что касается моих дальнейших планов, то их нет. После столь ужасного потрясения необходимо время для того, чтобы прийти в себя. Я надеялась быть в Англии раньше, но задержалась в Генуе, поскольку доставившее меня судно не было готово к отплытию. По-видимому, где-то в Корнуолле у меня есть родственники из семейства Коринов, но, не зная их, я не хотела бы навязывать им свое общество. Возможно, немного отдохнув здесь, я поеду в Лондон и подумаю, как мне быть дальше.
Буду ждать Ваших указаний относительно того, как мне поступить с вещами мужа.
Искренне ВашаРейчел Эшли».
Я прочитал письмо один, два, может быть, три раза, затем вернул его крестному. Он ждал, что я заговорю первым. Я не сказал ни слова.
– Видишь, – наконец проговорил он, – она все же ничего себе не оставила. Даже такой мелочи, как книга или пара перчаток. Все достанется тебе.
Я не ответил.
– Она даже не просит разрешения взглянуть на дом, – продолжил крестный, – который был бы ее домом, если бы Эмброз не умер. А это путешествие… ты, конечно, понимаешь, что при других обстоятельствах они совершили бы его вместе. Она бы приехала к себе домой. Чувствуешь разницу, а? В имении стар и млад радуются ее приезду, слуги вне себя от волнения, соседи спешат с визитами, и вместо всего этого – одиночество в плимутской гостинице. Быть может, она весьма мила, быть может – крайне неприятна; мне трудно судить, ведь я никогда с ней не встречался. Но суть в том, что она ничего не просит, ничего не требует. И она – миссис Эшли. Мне очень жаль, Филип. Я знаю твое мнение, тебя ничто не заставит изменить его. Но как друг и душеприказчик Эмброза я не могу спокойно сидеть здесь, когда его вдова совершенно одна приехала в Англию, где у нее нет ни друзей, ни близких. В нашем доме есть комната для гостей. Твоя кузина может пользоваться ею до тех пор, пока не примет определенного решения относительно планов на будущее.
Я подошел к окну. Луиза, оказывается, вовсе не уезжала. С корзиной в руке, она срезала увядшие головки цветов по бордюру клумбы. Она подняла голову и, увидев меня, помахала рукой. Интересно, подумал я, прочел ей крестный письмо или нет?
– Так вот, Филип, – сказал он, – можешь написать ей, можешь не писать – это уж как тебе угодно. Не думаю, что ты хочешь видеть ее, и, если она примет мое приглашение, не стану звать тебя к нам, пока она здесь. Но приличия ради ты, по крайней мере, должен передать ей благодарность за привезенные вещи. Когда я буду писать ей, можно вставить в постскриптуме несколько слов от тебя.
Я отвернулся от окна и взглянул на крестного.
– Почему вы решили, будто я не хочу ее видеть? – спросил я. – Напротив, я хочу увидеть ее, очень хочу. Если она действительно импульсивная женщина, что следует из ее письма, – припоминаю: Райнальди говорил мне о том же, – то ведь и я могу поддаться порыву, что и намерен сделать. Разве не порыв привел меня во Флоренцию?
– Ну? – Крестный нахмурил брови и подозрительно посмотрел на меня.
– Когда будете писать в Плимут, – сказал я, – передайте, что Филип Эшли уже слышал о смерти Эмброза. Что по получении двух писем он отправился во Флоренцию, побывал на вилле Сангаллетти, видел ее слуг, видел ее друга и советчика синьора Райнальди и успел вернуться. Что он простой человек и ведет простой образ жизни. Что он не отличается изысканными манерами, не мастер говорить и не привык к женскому обществу. Однако, если она желает увидеть его и родные места своего покойного мужа, дом Филипа Эшли к услугам кузины Рейчел, когда бы она ни пожелала посетить его.
Я поднес руку к сердцу и поклонился.
– Никогда не ожидал от тебя такого ожесточения, – медленно проговорил крестный. – Что с тобой случилось?
– Со мной ничего не случилось, – ответил я, – просто я, как молодой боевой конь, почуял запах крови. Вы не забыли, что мой отец был солдатом?
И я вышел в сад к Луизе. Новость, которую я сообщил ей, взволновала ее еще больше меня. Я взял Луизу за руку и повел к беседке возле лужайки, где мы и уселись, как два заговорщика.
– В твоем доме не годится принимать гостей, – сразу сказала Луиза, – тем более такую женщину, как графиня… как миссис Эшли. Вот видишь, я тоже волей-неволей называю ее графиней. Это выходит само собой. Ну да, Филип, ведь целых двадцать лет в доме не было женщины. Какую комнату ты отведешь ей? А пыль! Не только наверху, но и в гостиной тоже. Я заметила на прошлой неделе.
– Все это неважно, – нетерпеливо сказал я. – Если ей так неприятна пыль, может вытирать ее по всему дому. Чем меньше он ей понравится, тем лучше. Пусть наконец узнает, как счастливо и беззаботно мы жили, Эмброз и я. Не то что на вилле…
– Ах, ты не прав! – воскликнула Луиза. – Ты же не хочешь показаться невежей и грубияном, точно какой-нибудь работник с фермы. Ты выставишь себя в невыгодном свете, прежде чем она заговорит с тобой. Ты должен помнить, что она всю жизнь прожила на континенте, привыкла к удобствам, множеству слуг – говорят, заграничные слуги лучше наших, – и, конечно же, кроме вещей мистера Эшли, она привезла массу нарядов и драгоценностей. Она столько слышала от него про этот дом; она ожидает увидеть нечто не менее прекрасное, чем ее вилла. И вдруг – беспорядок, пыль и запах, как в собачьей конуре. Подумай, Филип, ведь ты не хочешь, чтобы она увидела дом именно таким, ради мистера Эшли – не хочешь?
Проклятие! Я рассердился:
– Что ты имеешь в виду, говоря, что в моем доме пахнет, как в собачьей конуре? Это дом мужчины – простой, скромный и, слава богу, всегда будет таким. Ни Эмброз, ни я никогда не увлекались модной обстановкой и безделушками, которые летят со стола на пол и вдребезги разбиваются, стоит задеть их коленом.
У Луизы хватило воспитанности изобразить если не стыд, то, по крайней мере, раскаяние.
– Извини, – сказала она, – я не хотела тебя обидеть. Ты знаешь, как я люблю ваш дом, я очень привязана к нему и всегда буду привязана. Но я не могу не сказать тебе, что́ думаю о том, как его содержат. За много лет в доме не появилось ни одной новой вещи, в нем нет настоящего тепла, и прости меня, но в нем недостает уюта.
Я подумал о ярко освещенной, аккуратно прибранной гостиной, в которой Луиза заставляла крестного сидеть по вечерам, и понял, чему я – да и он, по всей вероятности, тоже – отдал бы предпочтение, доведись мне выбирать между их гостиной и моей библиотекой.
– Ладно, – сказал я, – бог с ним, с уютом. Эмброза это устраивало, устраивает и меня, а какие-то несколько дней – сколь долго она ни оказывала бы мне честь своим пребыванием – потерпит и моя кузина Рейчел.
Луиза тряхнула головой.
– Ты неисправим, – сказала она. – Если миссис Эшли именно такая, какой я ее себе представляю, то, едва взглянув на твой дом, она отправится искать приюта в Сент-Остелле или у нас.
– Милости прошу ко мне, – сказал я, – после того, как я отделаюсь от нее.
Луиза с любопытством взглянула на меня:
– И ты действительно посмеешь задавать ей вопросы? С чего ты начнешь?
Я пожал плечами:
– Не знаю, пока не увижу ее. Не сомневаюсь, что она попробует вывернуться с помощью угроз или сыграть на чувствах, устроить истерику. Но меня она не запугает и не разжалобит. Я буду смотреть на нее и наслаждаться.
– Не думаю, чтобы она стала угрожать или устраивать истерику. Просто она величаво войдет в дом и будет в нем распоряжаться. Не забудь, что она привыкла приказывать.
– В моем доме она не будет приказывать.
– Бедный Сиком! Я бы многое дала, чтобы видеть его лицо. Она будет швырять в него всем, что подвернется под руку. Итальянцы очень вспыльчивы, ты же знаешь, очень горячи. Я много об этом слышала.
– Она только наполовину итальянка, – напомнил я Луизе, – и думаю, Сиком вполне сумеет постоять за себя. Может быть, все три дня будет идти дождь, и она сляжет с ревматизмом.
Мы рассмеялись, как дети, но на сердце у меня было вовсе не легко. Приглашение, скорее похожее на вызов, сорвалось у меня с языка, и, кажется, я уже жалел о нем, однако Луизе об этом не сказал. Сожаления мои усилились, когда я приехал домой и огляделся. Боже мой, до чего же безрассудно я поступил; и если бы не гордость, то, думаю, я вернулся бы к крестному и попросил его не делать никакой приписки от меня в письме в Плимут.
