Вскоре боль от укуса так усилилась, что сознание покинуло его, и он упал без чувств в объятия Матильды. Отчаяние ее не знало границ. Она рвала на себе волосы и звала на помощь монахов. Встревоженные ее криками, святые братья прибежали и отнесли настоятеля в монастырь. Его уложили в постель, и монах, который теперь исполнял обязанности врачевателя, стал осматривать рану Амбросио. Тем временем рука Амбросио страшно быстро стала распухать. Лекарства, которые ему тут же дали, вернули ему жизнь, но не вернули сознания. У него начался бред, судороги, на губах выступила пена, и четверо самых сильных монахов еле-еле удерживали его в постели. Отец Паблос надрезал рану; когда он вынул ланцет, его кончик был зеленоватым. Он грустно покачал головой и отошел от изголовья.
— Этого я и боялся, — сказал он. — Надежды больше нет.
При этих словах отчаяние лже-Розарио, казалось, еще усилилось, и стоны, которые то и дело вырывались из его груди, выдавали в полной мере силу его страданий.
— Вы сказали, нет надежды, — вскричали монахи в один голос, — нет надежды!
— По быстроте осложнений я заподозрил, что настоятель был укушен тысяченожкой[4]. Яд, который вы видите на ланцете, подтверждает мою мысль. Он проживет не более трех дней.
— Разве нельзя найти какого-нибудь снадобья? — воскликнул рядом с ним Розарио.
— Чтобы спасти его, нужно было бы удалить яд, но как это сделать, мне совершенно неизвестно. Все, что я могу, это приложить травы к ране, чтобы уменьшить боль. Больной придет в сознание, но яд отравит его кровь, и через три дня его не будет!
Сказав эти слова, он забинтовал рану и удалился вместе с прочими. Розарио остался один в келье. По его просьбе настоятель был доверен его заботам. А Амбросио, изнуренный неистовством сотрясавших его конвульсий, погрузился в глубокий сон. Он был так разбит усталостью, что едва подавал признаки жизни. Он оставался еще в этом состоянии, когда монахи пришли осведомиться, нет ли каких-нибудь изменений. Паблос снял бинт больше из любопытства, чем в надежде увидеть какие-нибудь благоприятные симптомы. Каково же было его удивление, когда он увидел, что опухоль совершенно спала. Он еще раз надрезал рану; ланцет остался чистым; никаких следов яда; и если бы не след от укуса, который был еще заметен, Паблос стал бы сомневаться, была ли рана вообще.
При известии о выздоровлении настоятеля радость монахов была безгранична, и они отнесли выздоровление на счет чуда; для них их настоятель был святым, и они сочли бы вполне естественным, чтобы Святой Франциск совершил это чудо ради него. Это мнение было общим, они так шумно его высказывали и кричали «чудо, чудо, чудо» с таким пылом, что разбудили Амбросио. Он пришел в себя; после всех страданий он чувствовал только крайнюю слабость. Паблос дал ему укрепляющую микстуру и, посоветовав полежать в постели еще два дня, удалился, велев больному соблюдать молчание. Монахи последовали за ним. Настоятель и Розарио остались вдвоем.
Амбросио созерцал свою сиделку с радостью, которую был не в состоянии унять, какой бы опасной он ее ни считал для своего покоя. Она сидела на краю кровати, склонив голову, как обычно прикрытую капюшоном.
— Вы все еще здесь, Матильда, — решился он наконец прошептать. — Вы все еще не удовлетворены тем, что едва не стали причиной моей погибели, так что лишь чудо избавило меня от могилы? Ах, небо, без сомнения, послало змею, чтобы покарать меня!
— Тише, отец мой, — ответила ему Матильда с нежностью, — тише! Вы же знаете, что вам не следует разговаривать. А я ухаживаю за вами, и вы должны меня слушаться.
— Не следует говорить! Но мне столько нужно сказать. Давший такое варварское предписание не знал, что выздоравливающему, вроде меня, нужно многое сказать такой сиделке, как вы…
— Я-то это знаю, — ответила она, и на лице ее промелькнуло лукавое выражение, — и все-таки я одобряю это предписание и буду следить за тем, чтобы оно точно выполнялось.
— Вы веселы, Матильда.
— Да, и это естественно. Я только что испытала удовольствие, равного которому еще не было в моей жизни.
— Что же это за удовольствие?
— Его-то я и должна скрыть от всех, особенно от вас.
— Особенно от меня? Нет, нет, Матильда, прошу вас…
— Тише, отец мой, замолчите! Разговаривать нельзя. Мне кажется, однако, что спать вы не хотите. Что, если я поиграю для вас, чтобы развеять ваши грустные мысли?
— Музыка? Вы и это умеете?
— Да, немного, но раз уж вам велено молчать сорок восемь часов подряд, может быть, мои жалкие мелодии вас развлекут, когда вы устанете от ваших размышлений. Пойду за арфой[5].
Вскоре она вернулась, с трудом втянув за собой арфу, которую поставила недалеко от постели.
— А что же я вам спою, отец мой?
— Все, что хотите, Матильда.
— Не называйте меня Матильдой, зовите меня Розарио, вашим другом, вот те имена, которые мне сладко слышать из ваших уст. Так слушайте.
Прозвучало несколько вступительных аккордов, и их легкость, ритм и точность указывали на то, что перед ним — искусный музыкант. Она играла мелодию волнующую и выразительную; мелодию, полную ласки, где без конца повторялись и варьировались одни и те же навязчивые темы. Это была сама душа Амбросио, раздираемая тревожными желаниями, страхами, смутными угрызениями совести. Все это бурлило и утопало в потоке звуков.
Пока она играла, одежда ее распахивалась, приоткрывая всю прелесть ее пола. Она откинула рукава, и он увидел обнаженную руку, которая то ударяла по струнам арфы, то перелетала с одной струны на другую. Она была вся здесь… И то, что он видел, и его чувства, воспламененные долгим воздержанием, и слабость от недавней лихорадки делали ее чем-то в высшей степени желанным. А то, чего он не видел, он хотел бы увидеть немедленно. Он трепетал от желания и терял силы в бесполезной борьбе с собой, тщетно пытаясь избежать зияющей перед ним пропасти.
Матильда перестала петь. Боясь ее очарования, монах не открывал глаз. Думая, что он уснул, она тихонько подошла к нему и несколько секунд внимательно на него смотрела.
— Спит, — очень тихо произнесла она, а настоятель не упускал ни звука, произнесенного ею. — Он спит, и не будет с моей стороны преступлением смотреть на него и дышать его дыханием. Я могу отдаться своему восторгу, и он не заподозрит меня в обмане; он боится, как бы из-за меня ему не пришлось нарушить свои обеты, но если бы я обращалась к нему как к мужчине, если бы я хотела пробудить в нем именно мужские чувства, разве я прятала бы так тщательно свое лицо? Это самое лицо, о котором я каждый день слышу…
Она остановилась, и ее мысли потекли в другом направлении.
— Еще вчера была я ему так дорога, но и нескольких часов не прошло, как все изменилось; он подозревает меня, приказывает мне расстаться с ним, расстаться навсегда! Ах, если бы он видел глубины моего сердца! Если бы он когда-нибудь узнал, что я перечувствовала, видя его агонию, и насколько после этого возросла моя нежность! О Амбросио, любовь моя, мой кумир! Придет время, когда бескорыстие и чистота моей любви убедят вас. Еще два дня — и вы увидите мое сердце, в котором вы занимаете второе место после Бога. Тогда-то вы меня пожалеете и раскаетесь в том, что толкнули меня в могилу, но увы, это будет слишком поздно.
При этих словах рыдания заглушили ее голос. Она наклонилась над Амбросио, ее слеза упала ему на щеку.
— Ах, я нарушила его покой! — воскликнула она и торопливо отступила.
Но ее тревога была напрасной. Никто не спит так крепко, как тот, кто решил не просыпаться. Настоятель не шевельнулся, наслаждаясь покоем, который ему с каждой минутой все труднее было сохранять. Жгучая слеза прожгла его до самого сердца.
«Какое чувство, какая чистота! — сказал он себе. — Ах, если мое сердце так трогает жалость, то как бы его волновала любовь!»
Матильда вновь встала и на несколько шагов отошла от кровати. Амбросио быстро открыл глаза, чтобы бросить на нее ханжеский взгляд. Но она не смотрела на него. Грустно прислонившись лбом к арфе, она пристально глядела на изображение Мадонны, висящее против его постели.
— Благословенное, трижды благословенное лицо. К тебе он обращает свои молитвы, тобой восхищается! С каким удовольствием глядит он на это изображение, с каким пылом обращает к нему свои молитвы! О, если бы какой-нибудь добрый гений, милостивый к моей любви, мог бы открыть ему истину! Если бы его мужской инстинкт мог обрести голос в эти мгновения и направить его к ней, к этой… Нет, умолкните, напрасные надежды. Нельзя поддаваться мыслям, которые пятнают добродетель Амбросио. Его влечет вера, а не красота. Не перед женщиной, а перед святыней преклоняется он. Ах, если бы однажды он обратил ко мне хоть малую толику той нежности, которую он расточает Мадонне, пусть бы он только сказал, что, не будь он обручен с Церковью, он не стал бы презирать Матильду! Пусть эта сладкая мысль питает меня. Может быть, он признается, что испытывает ко мне чуть больше, чем только жалость, и что любовь, подобная моей, заслуживает ответа. Наверно, он это признает, когда я буду на смертном одре. Тогда он не будет больше бояться нарушить свои обеты, и его нежность смягчит муки моей агонии. Ах, если бы я была в этом уверена, как бы я торопила свои предсмертные минуты!
