Белосельцев среди полосатых теней, под мерный рокот винтов, вспоминал вчерашние зрелища. Огненная пирога на черной лагуне. Фейерверк, похожий на клумбу с лучистыми хризантемами. Танец с Марией и нитку лунного жемчуга. Тележку с розовым лобстером. Лежащий на белой салфетке пистолет. Пышное пламя выстрела с черным отверстием. И упавший бармен с пузырями из разбитого черепа.
Он старался вспомнить, как Маквиллен был включен в эти зрелища. С какими словами обращался к бармену. По какому поводу называл его «Карлош». Был ли он связан с покушением на Сэма Нуйому. Если был, то каким неосторожным жестом, неточным, необдуманным словом выдал свою связь с барменом. Не было жеста и слова. Оставалась уверенность, основанная на инстинкте, на зверином чувстве, на знании, которое добывало для Белосельцева чуткое, живущее в нем животное, подозревающее, предвидящее, предвкушающее. Оно извещало Белосельцева об опасности, которая еще не грозила. Опасность еще собиралась в молекулы. Пистолет еще не был заряжен. Пуля не лежала в обойме. В кипятке варился огромный коричневый лобстер, обретая розовый цвет. Но чуткий, живший в Белосельцеве зверь начинал подвывать. Уже видел пышное пламя выстрела с черной сердцевиной от пули. Извещал Белосельцева тихим, неслышным для окружающих воем.
В иллюминаторе, рыже-зеленая, в лесах, в красноватых пустошах, в извилинах рек, медленно проплывала Африка. Воевала, била в тамтамы, пасла чахлые стада, хранила в зарослях буша остатки древних крепостей и дорог, обломки исчезнувших, занесенных песками цивилизаций. Белосельцев смотрел на туманный красный ландшафт и думал, что двигало рыжим худосочным барменом, когда он стрелял в Нуйому, окруженного вооруженной охраной. Быть может, надеялся после выстрела перепрыгнуть балюстраду, растолкать автоматчиков, кинуться в ночную лагуну, где ждала его потаенная лодка. Или шел на верную смерть, одержимый ненавистью к черным туземцам, разорившим его португальский рай. Или получил на банковский счет немалые деньги и умер, оставив богатство любимым и близким. Ответа не было. Мотив покушения оставался не ясен. Роль Маквиллена была не видна. Но она была несомненна. Об этом говорил ему чуткий зверь, живущий в его теле. Зверь смотрел теперь на красную африканскую землю, выглядывая в туманном свечении притаившуюся опасность. Белосельцев вслушивался в тихие подвывания зверя.
В жужжащем сверкании винта появились новые гулы. Самолет пошел на снижение. Возникла рыжая, прокаленная солнцем гора и на самой вершине, такая же рыжая, из каменных песчаников, – огромная статуя Христа, распахнувшего руки крестом.
– Не видно бабочек? Не пора доставать сачок? – Маквиллен проснулся, добродушно улыбался, вглядывался в желтое, проплывавшее за окном изваяние, похожее на огромный каменный крест.
У трапа их встретил круглолицый белесый человек в просторном сафари, чье лицо было гончарно-красным, а синие, круглые, как у птицы, глаза смотрели изумленно и весело.
– Виктор Андреевич? – Синеглазый человек секунду выбирал между Белосельцевым и Маквилленом и, угадав, устремил на Белосельцева свой веселый добродушный взгляд. – Разрешите представиться, полковник Кадашкин. Советник по военным вопросам. Буду находиться в вашем распоряжении. – Он произнес это по-русски, среди сухого золотистого воздуха африканской саванны, в котором тускло сияло крыло военного транспорта и черные солдаты сгружали на землю зеленые зарядные ящики.
– Мой компаньон, мистер Маквиллен, коммерсант, любитель бабочек и большой друг ангольцев. – Белосельцев заговорил по-английски, представляя полковнику своего спутника, ожидая, что в синих глазах военного мелькнет недоумение и тревога. Но Кадашкин, похожий на большую синеглазую птицу, все так же дружелюбно и весело воззрился на Маквиллена и на превосходном английском произнес:
– Мои коллеги из Луанды сообщили о вашем прибытии. Мой соотечественник, господин Белосельцев, известный военный репортер, и мы окажем ему здесь всяческую поддержку. Если есть просьбы лично ко мне, я готов их выслушать.
– Никаких особенных просьб, – с улыбкой ответил Маквиллен. – Я не стану мешать моему другу Виктору. В Луанде у меня есть деловые проблемы. И я их решу самостоятельно.
– Тогда прошу в машину.
Они въехали в Лубанго и оказались среди чудесных, золотистого цвета, особняков, с точеными балконами, колонками, аркадами, чугунными решетками и оградами, с цветущими осенними клумбами и зелеными газонами, среди которых, словно скульптуры, возвышались подстриженные осенние деревья. Воздух был солнечный, золотистый, по решеткам и стенам тянулись плющи, пламенели вьющиеся розы, и казалось, город построен счастливыми людьми, украшавшими свою благодатную жизнь цветами, фонтанами, каменными скульптурами и витражами, и в этих чудесных особняках с узорными воротами и оградами идет вечный праздник.
Однако, если приглядеться, фасады начинали ветшать, розы и плющи начинали чахнуть, из окон выглядывали черные лица, на узорных балконах сушилось белье, а в воротах виднелись пыльные радиаторы военных грузовиков.
– Какая обстановка? – по-русски спросил Белосельцев Кадашкина. – Вы утром встречали гостей?
– Встречал, – ответил Кадашкин, не называя Сэма Нуйому. – Гости в городе. У нас все спокойно. Вчера прилетали две «Канберры», но их отогнали зенитки.
– У нас будет время для разговора?
– Я размещу вас в отеле. Друзья придут к вам в номер. – И, переходя с русского на великолепный английский, сказал: – Мне кажется, этот город замышлялся португальцами как рай на земле. Всю свою историю они торговали, воевали, совершали кругосветные путешествия, гибли в океане и наконец нашли обетованную землю и построили рай. Но, увы, ненадолго.
– Они заблуждались, – сказал Маквиллен. – Строили белый рай среди черного ада. Вот и оказались в красном чистилище.
– Сейчас я вас доставлю в чистилище под названием «Гранд-отель», где вы можете почистить если не души, то хоть ботинки и платье. И может быть, если дали воду, примете душ. – Кадашкин перед входом в гостиницу помог Белосельцеву взять баул. Проводил их к портье и простился до вечера, отпуская обоих в сумрачную, душную глубину отеля.
Лифт не работал, и они пешком подымались по лестнице. Кондиционер был поломан, и в номере, как в глухом сундуке, стоял жар и пахло пылью. Мраморная раковина и хромированный кран обрадовали Белосельцева. Он стал откручивать вентиль, ожидая падения прохладной чистой струи. Но вместо воды из крана выпало желтое мохнатое многоногое существо, метнулось по стене и исчезло, вызвав у Белосельцева мгновенное брезгливое чувство. Он сел на широкую, накрытую бархатным пыльным покрывалом кровать, поглядывая на телефон, который, по-видимому, как лифт и кондиционер, не работал. Но внезапно телефон зазвонил. Белосельцев узнал голос Аурелио:
– С приездом. Буду у вас через десять минут.
Он сидел в пыльном душном номере. Воздух в бесчисленных золотистых пылинках казался одушевленным, подвижным. Словно к вискам, глазам, к дышащим губам кто-то ежесекундно прикладывал мягкую массу воздуха, делал копию его лица, передавал эту маску, оттиск моментальной мысли или чувства куда-то сквозь стену, где невидимый наблюдатель рассматривал слепок, угадывал его желания и намерения, вел за ним непрерывную слежку.
Это чувство было настолько острым, что он несколько раз махнул перед лицом рукой, разгоняя сонмища пылинок, размывая и разрушая свой оттиск в воздухе. Пересел на другое место, ближе к окну, за которым стоял военный грузовик. Черный солдат в малиновом берете, отставив длинную ногу в бутсе, разговаривал с высокой женщиной, положившей гибкую руку на выставленное бедро, напоминая кувшин с узким горлом. Но и здесь оставалась тревога. Мягкие прикосновения пылинок создавали его моментальные портреты, передавали, как по фототелеграфу, сквозь стекло, на улицу, где их принимали солдат и женщина.
После легкого стука вошел Аурелио. Пожимая Белосельцеву руку, быстро, настороженно осмотрел номер. Заглянул под блеклую, с горным пейзажем гравюру. Переставил пепельницу. Провел ладонью по лицу, словно снимал едва заметную золотистую паутину, сотканную из пылинок, разрушал создаваемый воздухом отпечаток лица.
– Сэм Нуйома знает, что вы спасли ему жизнь. Вы успели толкнуть бармена, и пуля прошла в волосах, не задела череп. Через меня он передает вам благодарность. – Аурелио сел на кровать, на бархатное покрывало, продавив его своей тяжестью. Он выглядел изнуренным. Смуглое лицо просвечивало болезненной бледностью. В глубоком шраме, как в стеклянном флаконе, скопилась малиновая дурная кровь. – Прямо с аэродрома он уехал к границе, на свою главную базу. Примет вас у себя.
– Что это было? Кто стрелял? – Белосельцев смотрел, как на мятом бархате покрывала сходились к Аурелио две красные складки. – Как бармену удалось пронести пистолет?
