его от себя. Всегда тот будет рядом, под рукой, ему нужны такие вот, умелые.
— Ты будешь моим ближним боярином! — твёрдо сказал он донскому атаману.
Заруцкий аккуратно оправил на себе парчовый, изысканно пошитый кафтан и поклонился ему: «Благодарю, государь, за эту милость! Рад буду служить тебе, великий князь!»
Матюшка отпустил его, кивнув небрежно головой: «Иди, атаман!»
И Заруцкий отошёл от него к своим казакам. Его приятель Бурба подал ему фляжку с квасом. Он приложился к ней, пропустил пару глотков и отдал её обратно. Подтерев усы, он через плечо глянул на Матюшку. И Матюшка непроизвольно подмигнул ему… О-о, если бы он знал, с каким бойцом полез он драться, то никогда бы не подмигнул ему игриво.
Его, Заруцкого, учил сражаться не полковник, хотя тот был неплохой боец.
Глава 3
ЗАРУЦКИЙ
Когда же, как и с чего всё началось? Как он, Ивашка из Заруд, докатился до вот такой жизни, до боярства, до лютой службы у самозваного царя?
А началось всё полтора десятка лет назад, с набега крымцев на его родную деревеньку Заруды под Тернополем. Крымцы нагрянули внезапно. Не то их проморгали дозоры, не то весть о набеге просто не дошла до их убогой деревеньки.
Дикие крики степняков, визг баб и девок, а вон там расправа с мужиками… Всё это давным-давно забылось у него. Забылась и мать. В памяти застрял только отец. Как шёл он с косой когда-то в поле, ритмично покачиваясь, широкими взмахами косы укладывая траву в валки, когда он видел его в последний раз… Так идёт он и до сей поры… Нелепое видение, как на Петьке Кошелеве рыцарские латы.
В Крыму его, мальчонку, продали старой усатой татарке. Та редко кормила его, и одним просом, зато часто раздевала донага и лапала холодными трясущимися руками: пыхтела, прерывисто дышала, противно пускала слюну… Он рано познал всё и рано начал мстить. Первый раз испытал это, когда слегка подтолкнул хозяйку в глубокий каменный колодец подле мазанки во дворе. Затем слушал, как она там вопит, и всё никак не мог понять, почему долго не тонет…
Подозревая, что это он виноват в смерти хозяйки, улусники избили его чуть ли не до смерти. А потом ещё и кади[16] нудно отсчитывал удары палкой. Сыпал и сыпал ему на спину удары распалившийся сосед старухи, её родич, одноглазый Мустафа, страшно вращая, как циклоп, своим одним глазищем.
Его опять продали. Теперь его купил какой-то оглан. И ата-лык, дядька-воспитатель при дворе оглана, стал обучать на худом измождённом мальчонке сынков оглана приёмам сабельного боя. Ему обычно совали в руки щит или простую палку и выталкивали во двор: «Беги!..» И мальцы гонялись за ним с саблями, норовя снять ему голову.
За четыре года в Крыму у него задубили кожу и сердце, превратили в сплошной клубок мышц, увёртливый, как угорь. Он обострённо чувствовал опасность, бил без промаха и без волнения, и не смущала его кровь.
Его жизнь при дворе оглана оборвалась внезапно. Старший сын оглана, Байбек, застал его однажды с рабыней-молдаванкой, своей наложницей… Был вскрик, и нож блеснул!.. Он выбил у Байбека нож и этот же нож всадил ему по рукоятку в грудь… А тут ещё и молдаванка взвизгнула… Но он зажал ей рот ладошкой и укусил от страсти её грудь. Прошипев: «Молчи!» — он исчез со двора, растворился в темноте южной тёплой звёздной ночи. Этой же ночью за улусом он добыл коня, сломав шею какому-то верховому татарину, который случайно подвернулся ему под руку.
До Перекопа, опасаясь погони, он пробирался по ночам, а днём отсиживался по кустам и балкам. А вот уже за Перекопом, на просторе, он дал свободу аргамаку. Больше он не скрывался, пошёл намётом на восход солнца, где, как слышал от тех же крымцев, был Дон, воля и «круг».
На Нижнем Дону он появился с конём и саблей. Ему стукнуло уже семнадцать лет. Он был высок ростом, силён, красив, смел и жесток.
Так началась его жизнь вольным казаком на Дону.
Прошло несколько лет. Он стал атаманом, а за удачной воровской фортуной ходил на Волгу.
Вот и сейчас два лёгких челнока стояли у берега, скрываясь за кустарником. На корме переднего затаился Ивашка из Заруд, а на корме другого — его побратим Бурба. На каждом челноке сидело по два казака на вёслах и ещё по два с самопалами в руках. У противоположного берега реки на челноках схоронились казаки атамана Шпыня. С ними Заруцкий вместе промышлял этим сезоном и жил одной сумой[17].
Поход сюда, на Волгу, для куренников оказался удачным. Они три раза выбегали на караваны судов, отбили два струга, гружённые зенденью и киндяком. На третьем они захватили сундуки с мелочным агарянским товаром[18]. Добыча была богатой и велика. Они едва-едва могли поднять её на коней. Поэтому Заруцкий решил завязать. К тому же подошла середина сентября, по реке потянуло холодным ветерком — первым предвестником осени. Пора, пора!.. Нужно было спешить, управиться, пока не пожух высокий ковыль — верный друг казаков — не оголилась опасно степь.
Но Шпынь подбил куренников выйти на загон ещё раз. И вот теперь они стерегли очередной караван. И когда из-за поворота реки показался передний струг, белея косым парусом, казаки замерли на челноках.
Суда шли тяжело, глубоко осев в воду, суля этим богатую добычу.
Вот засаду миновал первый струг, за ним прошёл второй, третий… Когда с ними поравнялся последний, Заруцкий махнул рукой гребцам. Те ударили вёслами по воде, челноки выскочили из-под берегового тальника и стремительно понеслись к каравану.
Людишки на струге заметили их, забегали. Рулевой налёг на кормовое весло, ему помогли гребцы. И струг стал со скрипом разворачиваться, чтобы уйти от столкновения, двинулся к острову… Но оттуда навстречу ему уже неслись два других челнока. И струг заметался по реке зигзагами, как олень, преследуемый стаей волков.
Для острастки казаки пальнули из ружей по передним судам. А там, видя их малочисленность, оправились от испуга, спустили паруса и медленно пошли на вёслах назад, вверх по реке. Со стругов, ещё на дальних подступах, пристреливаясь, ударили из мушкетов. И пули, хотя и на излёте, зашлёпались в воду вокруг лодок.
«Добро-то немалое, должно быть!» — мелькнуло у Заруцкого, сообразившего, что из-за бросового товара купчишки не стали бы рисковать всем караваном.
Но тут неожиданно раздались выстрелы и с верха реки.
Атаман взглянул
