«Вторая, еще не завершенная, а потому и ненапечатанная книга „Дневников моего друга“ называется „Снова Испания“, – сказал Кирилл. – Вот несколько строф из этого цикла».
Глика сжала запястье матери.
Ты извертелся на перине.Кузнецкий спит, гудит пурга,Ну почему ты не отринешьКастилию и Арагон?Звучит «Фанданго» Боккерини.
Заснуть! Но не смыкаешь вежды.Забыть! Но даже через трансОна идет, Звезда-Надежда.Иль по-французски Эсперанс?Увы, тебя не сдержат вожжи.
«Что за странные стихи», – пробормотал академик.
«Ксаверий, молчи!» – шикнула на него Ариадна.
Глика закусила губы. Ее вдруг поразила мысль, что она, вечная невеста вечного жениха, полностью отсутствует среди его лирических героинь.
По смельчаковкам прошло рыдание. Зал волновался. Профессорско-преподавательский состав переглядывался и шептался. Заглусский довольно громко произнес: «Может быть, перейдем к вопросам и ответам?» Вдруг молодой бас прогудел: «Читай дальше, Кирилл!» Кто-то оглушительно захлопал. Зал подхватил. Поэт встал со стула, накинул на плечи свой болотистого цвета пиджак с накладными карманами. Фотограф факультетской газеты «Журфаковец» зажег свою лампу. В ее свете фигура на сцене приобрела слегка монументальные черты. Поэт улыбнулся и достал из нагрудного кармана потрепанный блокнот.
«А теперь, друзья, и особенно вы, мои молодые друзья, я хочу познакомить вас с фрагментами одной экспериментальной работы. Много лет назад, еще до войны, будучи студентом ИФЛИ, я был увлечен древнегреческой мифологией, особенно эпосом Тезея. Я стал записывать в эту книжку строки большой поэмы „Нить Ариадны“. Все это вскоре было, конечно, забыто, потому что начался другой героический эпос, в котором мы оказались не описателями и не читателями, а прямыми участниками. И вот недавно, во время переезда на другую квартиру, я стал разбирать свой довольно хаотический архив и натолкнулся на эту книжку. И вдруг сообразил, что во время войны я умудрился побывать на месте действия поэмы, то есть на острове Крит, когда я был на короткое время приписан к штабу фельдмаршала Монтгомери. Вдруг снова загудели во мне те старые песни. Я стал расшифровывать и записывать заново прежние строки. И вот появились первые результаты. Надеюсь, вы будете снисходительны к слегка запутавшемуся автору».
Свершив немало известных деянийИ много больше темных злодейств,В одном из неброских своих одеянийПрибыл на Крит боец Тезей.
Бредет он, на метр выше толпы поголовья,Своей, неведомой никому стезей,А Миносу во дворце уж стучат людоловы,Что в городе бродит боец Тезей.
Сюжет в мифологии не зароешь,Спрятав версию или две.Не так-то легко пребывать в героях,С богами будучи в тесном родстве.
Потом он возлег в пищевой палатке,Зажаренного запросил полбычка,Вина из Фалерно для высохшей глоткиИ кости, дабы сыграть в очко.
Царю в тот же час доложат сыскные,Хорош он с плебеями или плох,В какой манере он ест съестноеИ часто ли приподнимает полог.
Царь посылает дочь Ариадну:«Проси знаменитость прибыть во дворец.Не тешь себя любопытством празднымИ не трещи, дочь моя, как залетный скворец».
Она на подходе понять сумела —Царская дочь была неглупа, —Что сердце герою дарует смелоИ шерсти овечьей отдаст клубок.
Царская дочь, то есть почти богиня,В шаткой палатке герою сдалась тотчас.Шептала: «Ты меня не покинешь?»И вишнями губ ласкала железный торс.
«Все люди проходят свои лабиринты,И каждого ждет свой Минотавр,Но знай, Тезей, на краю горизонтаПряду я нить из небесных отар.
Если пойдешь ты на МинотавраИ вступишь в запутанный, затхлый мрак,Держи эту нить и увидишь завтра,Что царству теней ты не заплатишь оброк.
Теперь отправляйся к престолу Крита,А я тебе фимиам воскурю.Эола тут прилетит карета,И ты свою тайну откроешь царю».
Темные мраморы, мерная поступь.Стража сзади смыкает штыки.Сколько храбрость свою ни пестуй,Жила дергается на щеке.
И вот он предстал перед троном Кносса,Где чудищ скопилось не меньше ста,И Пасифая, узрев колосса,Вдруг разлепила свои уста:
«Я знаю, что ты негодяй прожженный,Но, если избавишь нас от Быка,Куб золота дам и дочерь в жены.Женись и от подвигов отдыхай».
Он отправляется дальше к целиСпасать афинян, что достались Быку,Один, словно клещ, вползающий в щели,Лишь только меч висит на боку.
Вокруг кишат вульгарные твари,Ищет растления пьянь.Дико рычит в унисон с МинотавромБуйная, посейдоновская, океань.
Для пересечения площади пускаюсь в бег.Ариадны горячий клубок под моим плащом.Удаляется в сторону вольный брег,Приближается свод лабиринта, под кирпичом.
Толпа завывает, трусливо гоня.Опускаюсь, куда послали, во мрак.Больше никто уже не зажжет огня.Кремня и кресала даже не дали впрок.
В лабиринте герой теряет глаза.Нужно видеть кожей, идти на слух.Ну а если появится прошлого полоса,Отгоняй эти краски, как знойных мух.
В этом мраке есть житель, он черноту коптит.Ты не увидишь, как он опускает рога.Ты только услышишь грохот его копытИ, не успев помолиться, превратишься в рагу.
Но даже если ты от него уйдешь,Если прянешь в сторону со щитом,Если в шейную жилу вонзишь ему нож,Не найти тебе выхода в светлый дом.
Чу, услышал он, нарастает рев,Убивающий волю шум,Сатанинский бессмысленный бычий гнев,Словно персы идут на штурм.
Я обрываю здесь свой рассказ —К счастью, не обрывается нить —В надежде, что ноги смочу росойИ увижу твою финифть.
После выступления и прощания с умеренным количеством тостов семейство Новотканных, вместе с «женихом», решило пройтись по Аллее Корифеев. Над ними стояла апрельская, слегка морозная ночь. Ярко светились Стожары. За спинами у них высился Университет со своими огромными светящимися часами и с подсветкой фигур каменных книгочеев. Лимузин, перекатываясь белыми кругами шин, на самой малой скорости шел вровень с ними по параллельной аллее. Шофер и спецбуфетчики поглядывали из окон. Сначала шли молча. Потом Кирилл спросил:
«Ну как?»
«Ах! – воскликнула Ариадна. – Все было просто замечательно! Кирилл, ты действительно лауреат!» Блестели ее глаза, в темноте она казалась не матерью Глики, но ее немного старшей сестрой. – Ты очень вырос, Кирилл! Какие стихи! Какой верный отбор для сегодняшнего вечера! Особенно мне понравилась… – Она запнулась и продолжила с некоторым принуждением. – Особенно мне понравились стихи гражданского звучания!»
Ксаверий положил на плечо Кириллу свою тяжелую руку. Основательно нажал. «И все-таки я считаю, что „Нить“ была лишней. Это слишком, ну, сложно для студенческой аудитории. Ты не находишь?»
Кирилл что-то промычал, стараясь освободиться из-под весомой руки. Глика молчала, кончик носа у нее слегка дрожал, на нем чуть-чуть поблескивала крохотная капля. Он взял ее под руку.
«А ты что молчишь, Гликерия Ксаверьевна?»
«Ах! – сказала она, то ли пародируя, то ли просто повторяя маменьку. – Вы просто всех ошеломили! Никто такой раскованности от вас не ждал. Ваши поклонницы с нашего курса просто отпадали в полуобмороке».
Кирилл растерялся. «С каких это пор… Признаться, не понимаю причины… Что это ты вдруг перешла на „вы“? Дай-ка я лучше вытру твой столь вдохновляющий нос!»
«Оставьте, оставьте! – вскричала она, увиливая от платка. – Что это за панибратство?»
Делая вид, что все переходит к шуткам, они погрузились в ЗИСы, и быстро промчались по Фрунзенской набережной, где к тому времени уже выросли добротные жилые дома, мимо Министерства обороны, мимо ресторана «Поплавок», мимо двух таинственных дипломатических клубов, американского и французского, мимо законсервированной стройплощадки Дворца Советов, потом по Кремлевской набережной, потом мимо Зарядья и Артиллерийской академии, пока в полный рост не возник перед ними их великолепный высотный чертог; и тут подъехали к центральному входу, где и выгрузились.
«Девушки, вы поднимайтесь наверх, а мы с Кирюшей немного погуляем», – вдруг распорядился Ксаверий Ксаверьевич. Жена и дочь знали, что, когда он говорит таким тоном – что случалось крайне редко – лучше не возражать. Кирилл этого не знал.
«В чем дело, товарищ генерал?» – спросил он.
Ксаверий отогнал вновь мелькнувшее желание дать жениху по шапке, или, вернее, по загривку, да так, чтобы тот слегка сплющился.
«Дело в том, мой друг, что твоя античная поэма представляется мне очень опасной».
