Слова эти, кажется, совсем недавно он вычитал у Карамзина в его «Письмах русского путешественника» и сейчас проверял себя: разве не такие же чувства испытывает и он сам? И, когда въехал уже в улицы, узнавал почти в том же порядке все, о чем сообщал писатель в своих «Письмах». Не о том ли недавно говорил Чернышеву царь, когда уверял, что все, что он когда-то узнал о Париже из книг, сделало этот город для него близким и узнаваемым?
Вот на правой стороне — предместья Монмартр и дю Таниль, по левую сторону, за Сеною-рекою, — Сан Марсель, Мишель и Жермен. Ну а высокая готическая громада — то ж знаменитый Собор Парижской Богоматери!
Однако вместе с Карамзиным наш путешественник припомнил вдруг и своего учителя-француза, милого и забавного аббата Перрена. Это ему, несказанно строгому и требовательному в классной комнате, с самого раннего детства он был обязан и отменным знанием языка, и рассказами о многих странах Европы, в первую очередь, конечно, о Франции и ее главном городе.
Сей город, учил аббат, назывался некогда Лютециею, а имя Париж, или по-французски Паризи, значит попросту — народ, которому покровительствует Изида. Во времена же Юлия Цезаря город значился столицею Галлии.
Впрочем, не ко времени и не к месту было теперь пробиваться сквозь пласты истории — глаза жадно впитывали все, что открывалось вокруг.
Юный русский кавалергард не спеша вышагивал, кажется, по тем самым улицам, где вчера его мчал экипаж. И пытался теперь же, как бы в один прием, постичь: а что же все-таки такое этот Париж как город, как скопище самых разнообразных домов и народа? А он, как и дома в нем и люди, — разный. И так не похожий, скажем, на Петербург или Москву.
В отличие от молодой русской столицы, где в центре обширная Дворцовая площадь, Невский как стрела, — Париж в главном своем районе оказался лабиринтом узеньких, извилистых улочек и закоулков. А поскольку строения здесь высокие, то улицы, ни дать ни взять, — форменные ущелья.
Верхние этажи, что встретишь не часто у нас, выдаются над нижними. Великолепные же новые здания высятся рядом с невзрачными покосившимися строениями, наверное, помнящими седые времена Генриха Четвертого, а то и какого-нибудь Карла Великого.
На улицах же чего только не встретишь! Вон целый ряд лавчонок, до самых что ни на есть времянок, сооруженных на живую нитку: жаровня с раскаленным углем, над нею кусок парусины или огромный зонт вместо крыши.
«Наша родная московская Сухаревка или обжорки в Охотном ряду и на Красной площади!» — сразу пришло в голову знакомое сравнение. И от нее, этой мысли, вчера еще далекий, чужой Париж вдруг сразу показался если и не родным, то понятным.
В лавках же и на лотках вразнос — чего душе угодно: ножки и телячьи легкие, устрицы и рыба, огниво для ружей и чернила, чтобы писать манускрипты или выводить любовные письма. А это — крысиный яд. Хочешь трави хвостатых тварей, а то, с каким соседом враждуешь, подсыпь белого порошка ему в тарелку.
Но последнее так, к слову. Уж больно разыгрывается фантазия, когда пробираешься по средневековым улочкам, и воображение нет-нет да и нарисует какого-нибудь злодея, прячущего под плащом кинжал и зорко озирающегося по сторонам, выглядывая жертву. Вон же и кинжалы, и рыцарские доспехи — все выставлено на продажу! Словно все здесь только и готовятся к дуэлям или попросту к тайному разбою.
Меж тем стоит только перевести взор на толпящихся повсюду обывателей, как сия подозрительность развеивается словно дым. Вон степенно прогуливаются в высоких шляпах и узких, по моде, панталонах, с тростями в руках, унизанных перстнями, два молодых щеголя. И, обгоняя их, сияя милыми кокетливыми личиками, пропархивает стайка юных мадемуазелей, должно быть, продавщиц какого-либо магазинчика мод. А следом — еще пары. Но уже пожилых, важно шествующих, скорее не по делам, а в виде моциона, дородных месье.
А экипажи, коляски всевозможных фасонов, с гербами и позолотой, так и снуют, изворотливо прокладывают себе путь в улочках-ущельях.
Цокот копыт, грохот железных колес, шарканье тысяч ног, громкие выкрики никого не стесняющихся и ничем и никем не ущемляемых людей, откровенный, заразительный смех.
Нет, все это не похоже на Петербург, где встают и ложатся под треск барабана, где на Невском гуляют чинно, с показным достоинством, словно каждый проглотил по аршину, где чопорность и сдержанность выдают скорее неуверенность и робость, нежели благовоспитанность.
«Однако зря я уж так осуждающе о нашей благовоспитанности, — остановил свои рассуждения Чернышев. — Ну где ты увидишь такое у нас, чтобы парни с девками целовались на улицах открыто, что называется напоказ? А тут — на каждом углу, невзирая на проходящих мимо, — парочки бесстыдно, в открытую обнимаются. Нет уж, по мне лучше наша чопорность, чем их, прости, Господи, бесстыдство! Сам не паинькой рос и со слабым полом знаю, как управляться. Но есть же в нежных отношениях что-то такое, что принадлежит лишь двоим, а не всей улице!»
Пока так про себя рассуждал, оказался на какой-то улочке с вывесками. Начал читать: «Кофейная Тюртона», «Роше де Канкаль». Все злачные места, модные ресторации. Не их ли имел в виду граф Толстой, напоминая о том, как следует себя вести в Париже? Будьте покойны, господин посол, сегодня не налижусь и не соблазнюсь очаровательными гризеточками.
На уме — иное. Еще в Петербурге дал слово друзьям, что провожали с шампанским до самой Нарвской заставы: первый же вечер в Париже посвящу опере.
А вот и театр. Посему не в модную ресторацию, а в крошечную кофейню заскочил, чтобы напиться кофею с булочкой-круассаном.
Перед театром — в два ряда кареты. В широкополых шляпах с черными и белыми страусовыми перьями лакеи указывают приехавшим, где поставить экипажи. В руках у лакеев — горящие факелы: смеркается быстро.
Войдя в фойе, замер от сверкания золотого шитья мундиров, алмазов звезд, радужного отлива шелков дамских туалетов. Тут же вежливо был остановлен каким-то офицером, похожим на одного из тех, кого нынче днем видел в приемной французского императора. И не ошибся. Офицер — воплощенная воспитанность — проводил в зал и, не переставая улыбаться, указал на ложу рядом, как он объяснил, с императорской.
— Извольте пройти со мною, — сказал сопровождающий. — Это распоряжение его величества — препроводить вас, личного адъютанта императора Александра, в ложу для самых почетных гостей.
Чернышев слегка покраснел, собравшись разъяснить недоразумение, что никакой он не личный адъютант, а просто офицер, выполняющий случайное приказание своего государя, но сопровождающий не дал ему раскрыть рта.
