Работает он обычно, разложив холст и бумагу на полу. Если в это время по ним пробежит кошка или собака, оставив следы лап, Зверев не только не раздражается, но говорит: «Они добавили существенные детали, которые мне самому не пришли бы в голову».
В начале шестидесятых годов в его работе наступает годичный перерыв, вызванный, быть может, нервным перенапряжением, так как все пятидесятые годы он работает исключительно много и самоотверженно. Вместе со своей женой он уезжает в Тамбовскую область, на родину своих родителей. По возвращении в Москву его живопись становится уверенней и спокойней, но в значительной степени лишается прежнего экспериментального начала и основывается на достигнутом. Видно, что Зверев теперь сознательно пытается воспроизвести ту непосредственность и детскость, которые у него раньше получались как бы «сами собой». А это не всегда удаётся. Рисунок иногда перегружается второстепенными деталями, цвет отдаёт слащавостью. Работает он теперь редко и мало. Возможно, с возрастом начинает сказываться недостаток профессионализма и культуры, о котором давно предупреждали Зверева. Впрочем, и в 1962–1966 годах он пишет несколько превосходных работ, и давать прогнозы о дальнейшем было бы неосторожно.
Итог десятилетней работе Зверева был подведён персональной выставкой, которая состоялась в 1965 году в Париже и в Женеве, в галерее Мотт, где было представлено свыше ста его работ с 1954 по 1964 год. Своим открытием выставка обязана энергии знаменитого франко-итальянского дирижёра Игоря Маркевича, русского по происхождению, чьи концерты пользуются в Москве неизменной популярностью. Поддерживая дружеские отношения с самим Зверевым, он в течение нескольких лет собирал его работы, которые впоследствии любезно предоставил для выставки.
Английские и американские газеты встретили выставку одобрительно, французские — довольно сдержанно. Живопись Зверева в целом большинство критиков охарактеризовали как «лирический экспрессионизм». Можно было бы ещё назвать её «гениальным дилетантизмом».
В Москве первая зарубежная выставка советского художника-авангардиста вызвала много толков. Слухи ходили довольно фантастические, вроде того, что Маркевич прилетел на самолёте за Зверевым и увёз его в Париж. Пробыв там два дня, Зверев затосковал и попросился обратно. Спокойнее всего к выставке и отзывам о ней отнёсся сам Зверев. Он только слегка осудил Луи Арагона за критический отзыв в «Леттр франсез».
Хотя интерес к живописи Зверева падает даже среди его друзей, в 1967 году он участвует во многих выставках, устраиваемых как советскими официальными организациями, так и частными лицами в стране и за рубежом. Его работы выставлялись на Всесоюзной выставке акварелистов в Москве, на «Выставке двенадцати» в одном из московских рабочих клубов, на выставке русской живописи из частных собраний в США и на двух выставках современной советской живописи во Франции.
Сам Зверев смотрит в будущее без страха и ведёт такой же беспокойный образ жизни, как и десять лет назад. Хотя он вместе со своей матерью имеет отдельную квартиру, дома он почти не живёт. То он снимает комнату, то уезжает в другой город, то ночует у друзей, а в тёплую погоду иногда вообще ложится спать где-нибудь на бульваре, сделав себе ложе из опавших листьев. Он привередлив в еде и скорее вообще предпочтёт не обедать, чем сесть за стол без вина или водки. Его любимые блюда: грибной суп и жареное мясо. За столом у него появляются те же обезьяньи ухватки, что и во время работы. Ест он подчас руками, а пить предпочитает прямо из бутылки. Как и в живописи, он не знает здесь чувства меры. Быть может, поэтому при росте 172 сантиметра его вес свыше 80 килограммов. Он брюнет, с непропорционально маленьким личиком и носом, «закрюченным в непонятном направлении». Он любит весёлую шутку, и подчас его стихотворные экспромты заставляют собеседников надрываться от хохота. Его любимые художники — Леонардо да Винчи, Рембрандт и Ван Гог. За исключением трактатов Леонардо да Винчи, книг он почти не читает.
Он был женат два раза, от второй жены у него двое детей, девочка шести лет и мальчик трёх.
Я встретил недавно его дочь, её зовут Вера. Хорошенькая девочка со светлыми волосами преобразилась, когда я дал ей в руки карандаш. За одну минуту она нарисовала балерину в танце. На какой-то миг я был уверен, что это рисунок самого Зверева. Между тем Зверев разошёлся с женой, когда девочке было три года, и она не видела ни одной его работы. Я показал Вере свою коллекцию. Она осталась довольно равнодушна к картинам отца.
ЗОЯ ПОПОВА-ПЛЕВАКО
Талантливый, незащищенный, странный
С Анатолием Тимофеевичем Зверевым жизнь свела нашу семью в 1954 году. На протяжении десяти лет раннего периода его творчества мне довелось соприкасаться с этим человеком — ярчайшим явлением русского изобразительного искусства послевоенных лет. Поэтому считаю своим долгом в меру возможностей записать то, что сохранила память об огромном, нараставшем впечатлении от творчества этого блестящего живописца и графика.
…Мой муж, Николай Алексеевич Плевако, был человеком разносторонних интересов. Инженер по образованию, он очень любил и хорошо знал музыку и изобразительное искусство. Одним из его друзей был Александр Александрович Румнев — человек очень яркий, талантливый и широко образованный. Мне думается, о нем необходимо сказать несколько подробнее, чтобы можно было представить, с каким человеком Толя Зверев был очень близко знаком в первые десять лет своего творчества.
Румнев и его сестра Надежда Александровна Леванович представляли собою в послевоенные годы остатки исчезавшего тогда племени потомственной московской интеллигенции.
Одним из увлечений Александра Александровича была живопись. В 1912 году он завершил профессиональное образование, будучи учеником Машкова. В это время он увлекался различными течениями в театральных и балетных студиях, которых тогда в Москве появилось великое множество. В 1920-х годах Румнев уже один из ведущих актеров Таировского Камерного театра. В 1950-х годах его творчество было связано со ВГИКом, где он преподавал движение и пантомиму. Для себя же он всю жизнь очень серьезно работал как художник-живописец. На протяжении всей жизни его близкими друзьями были семья профессора-искусствоведа Габричевского, а также Генрих Густавович Нейгауз, Алиса Коонен, Фаина Раневская. Природный талант и высокая культура позволили ему безошибочно чувствовать современное искусство и сразу по достоинству оценить талант Анатолия Зверева.
Их знакомство произошло в 1954 году. Тогда же и я впервые увидела Толю. Ему было 23 года. Казалось, что этому высокому худому юноше не больше 17–18 лет. Во всем его облике чувствовалась какая-то незащищенность и неуверенность. Одет он был в темный костюм, на голове берет, лихо сдвинутый на ухо… Еще до появления Толи в семье Румневых я слышала о талантливом и странноватом юноше от сестры Румнева Надежды Александровны.
Она руководила художественной студией в Детском городке парка Сокольники. Толя прибился в ее группу и стал ходить на занятия вместе с детьми, занимаясь рисунком и живописью. Его работы всегда были очень талантливы. Сотрудники студии стали к нему присматриваться. Оказалось, что он материально не устроен. Стараясь помочь, они давали ему платную работу — писать плакаты и объявления, а при первой возможности устроили на штатную должность художника. Но он не смог удержаться на этом месте из-за своей болезни. Такая неудача не прервала занятий в студии. Однажды Толины рисунки особенно поразили Надежду Александровну, и она принесла их домой, чтобы показать брату. Исполненные с большим мастерством, они говорили о незаурядном художнике-исполнителе. Румнев заинтересовался и попросил сестру пригласить Толю к ним домой. Так началось это знакомство.
С Толей мой муж, Николай Алексеевич, познакомился у Румневых, а после этого он стал бывать и у нас. Во время встреч они часто занимались живописью. Ставили натюрморт и каждый из них писал в своей манере. Иногда Толя приносил к нам написанные им «романы», заполнявшие толстые тетради, и читал их вслух. Это были рассказы о событиях полуреальных, полуфантастических. Мне даже казалось, что он, читая свою фантастику, посмеивался над нами, не все понимающими в ней. Толя и Николай Алексеевич бывали на выставках художников в Музее изобразительных искусств на Волхонке, смотрели картины и делились впечатлениями. По рассказам мужа, Толя очень спокойно относился к творчеству и своих собратьев — современных художников, и признанных мастеров. Это спокойствие не было чувством равнодушия или превосходства. Просто его творчество было иным. В нем самом был заключен огромный мир со своими законами эстетики. Глубина и широта чувств, фантастическая точность глаза и твердость руки с гениальной легкостью воплощали этот мир в художественных работах. Его не надо было ничему учить, так как чутье большого художника, каким он себя осознавал, само открывало ему законы искусства. Александр Александрович и Николай Алексеевич прекрасно понимали, с каким огромным художественным дарованием они столкнулись. В беседах и разговорах о живописи, они никогда не навязывали Звереву своего собственного мнения, ощущая колоссальные возможности его творческой личности. Но повседневная жизнь имеет свои повседневные черты и обстоятельства. Поэтому среди множества работ, приносимых Толей, случались и малоинтересные и просто неудачные. Ему говорили об этом, сравнивая с другими, его же, первоклассными. Он не обижался и отвечал: «Да, это я что-то наваракал». А иногда он браковал хорошие, по нашему мнению, работы, считая, что это у него не получилось.
