…Брат рассказал, как принял его батюшка. Отец настоятель, может быть, узрел в этом молчании признак своей воли, велел послушнику в следующее воскресенье повторить ему решение собора. На этот раз о. Серафим благословил брата и вместе с ним пришел в монастырь. Это было 8 мая 1810 года, в день Тайнозрителя и Апостола любви Иоанна Богослова, и в канун великого Чудотворца, Многомилостивого Святителя Николая. Первый сочетал в себе и высочайшее созерцание, и нежнейшую любовь к «деткам», «чадцам», людям (cp. 1 Ин. 2,1; 4,4; 5,21).
А святому Николаю, когда он хотел уйти в пустынь, был глас Божий: «Иди в мир, и спасешь душу свою».
Не заходя в келью, о. Серафим направился в больницу, а когда заблаговестили ко всенощному бдению, он пришел в храм…
Весть об этом быстро распространилась среди братии: удивились, но и обрадовались они, что батюшка решился опять жить среди них.
На другой день преподобный причастился Святых Таин по обычаю, в больничной церкви,
а оттуда направился к отцу игумену Нифонту и получил от него благословение жить в затворе в своей монастырской келье.
Так начался новый, третий, монашеский подвиг его, продолжавшийся тоже почти 16 лет. Из них первые пять лет были затвором в полном смысле, а потом батюшка постепенно будет ослаблять его, чтобы служить людям.
Жизнь его и внутренне и внешне проходила приблизительно так же, как и в пустыньке. Разница лишь заключалась в том, что он уже никого решительно не принимал, ни с кем не говорил. Кроме того, он не мог уже по-прежнему заниматься здесь и физическим трудом, уделял этому лишь малое время. И потому весь и всецело отдался только молитве, богомыслию, чтению Слова Божия и святых отцов, освободившись от всяких иных забот и попечений.
«Малый волос смущает око, и малое попечение губит безмолвие», – говорят святые отцы. И это «беспопечение» и дано было затворнику. В келье его, кроме иконы и обрубка пня, не было ничего. Он для себя не употреблял даже огня. Питьем его была одна вода, а в пищу он употреблял только толокно да кислую капусту. Все это доставлял ему живший рядом с ним по келье монах о. Павел.
«Затворник, – пишет автор Дивеевской летописи, – чтобы никто не видал его, накрывал себя большим полотном, и, взявши блюдо, стоя на коленях, как бы принимал пищу из рук Божиих, уносил ее в келью. Там, подкрепивши себя пищею, посуду ставил на прежнее место, опять скрывая лицо себе под полотном. Покров, набрасываемый на лицо[13], объясняется примерами древнейших пустынножителей, которые кукулем скрывали вид свой, чтобы не видеть суеты (ср. Пс. 118, 37). Случалось так, что старец и вовсе не являлся брату и носивший пищу опять уносил все, что было предложено: старец оставлял себя без вкушения пищи.
Впоследствии же, когда о. Серафим несколько ослабил строгость затвора и даже сокровенно иногда выходил в лес, то он по временам питался даже одною травою, как об этом сам он поведал потом, уже после затвора, дивеевской сестре Прасковье Ивановне, в постриге монахине Серафиме.
Только что вступив в обитель, она 2 февраля, в день Сретения, получила от батюшки первое послушание: дважды в один день прийти к нему из Дивеева в Саров и обратно. Это составляло около 50 верст. Смутилась сестра, но, убежденная старцем, поступила по повелению его. Встретив ее в первый раз после ранней обедни, батюшка весело отворил ей дверь со словами: «радость моя», потом, посадив ее отдохнуть, подкрепил частицами просфоры и святою водою и отослал обратно с большим мешком толокна и сухарей для обители. К вечерне она пришла во второй раз.
– Гряди, гряди, радость моя! – с восторгом приветствовал ее о. Серафим, – вот я накормлю своею пищею.
И поставил перед нею большое блюдо пареной капусты с соком. Когда она начала есть, то ощутила необыкновенный вкус. В другой раз он велел ей работать в лесу и собирать дрова.
«Часу в третьем, – рассказывается в записи, – он сам захотел поесть и говорит: “Поди-ка, матушка, в пустыньку: там у меня на веревочке висит кусочек хлеба, принеси его”. Сестра принесла. Батюшка посолил хлеб, помочил его в холодной воде и начал кушать. А часть он отложил сестре Прасковье, но она не могла даже разжевать его – так он засох и зачерствел. И подумала: какое лишение терпит батюшка! А он прозрел ее мысль и сказал: “Это, матушка, еще хлеб насущный! А когда я был в затворе, то питался зелием: траву снить обливал горячей водою, так и вкушал; это пустынная пища, и вы ее вкушайте”.
Незадолго перед кончиной преподобный подробнее рассказал о своем постничестве: “Я сам себе готовил кушанье из снитки: я рвал ее да в горшочек клал; немного вольешь, бывало, в него водицы и поставишь в печку – славное выходило кушанье”.
Я спросила его: как же зимой он ее кушал и где брал? Он ответил: “Экая ты какая! На зиму я снитку сушил и этим одним питался. А братия удивлялись – чем я питался? А я снитку ел… И о сем я братии не открывал, а тебе сказал”».
Нес преподобный и другие подвиги. Спал он мало. Сколько именно, не знаем, но, конечно, не более того, чтобы лишь не повредить «другу» – плоти в ее служении духу. Если он говорит, что даже в начале своего монашества спал четыре часа ночью (от 10-ти вечера до начала 2-го утра), то теперь, можно думать, он отдавал сну еще меньше, только бы «не повредить голове». Все это, к сожалению, покрыто тайною…
Предавался ли затворник каким-либо иным, чрезвычайным формам лишений и изнурения тела – неизвестно. Есть предание, о коем рассказывается в Житии его дивеевского издания, будто он тайно носил и вериги тяжестью в 20 фунтов на груди и 8 сзади, и железный пояс, что еще более пригибало к земле его сгорбленную фигуру. И будто в морозное время он под железо подкладывал чулок или тряпку.
Но это точно не удостоверено. Таких вериг не осталось нигде. А по словам Саровских старцев, о. Серафим носил в затворе на груди большой пятивершковый крест на веревке. Вероятно, это и дало основание говорить о веригах. Во всяком случае, известно, что другим он впоследствии не советовал чрезмерных внешних подвигов. Вместо этого заповедовал духовную борьбу над собой и над своими душевными страстями.
Однажды – это было много лет позднее – к преподобному пришел какой-то босой странник из Киева, сопровождаемый Саровским послушником. Старец в это время жал голыми руками осоку. Тотчас он велел привести странника. Благословив его и посадив обоих гостей возле себя, прозорливый о. Серафим сразу стал советовать босому посетителю оставить избранный им путь: прекратить богомоление, обуться и снять с себя вериги… А их под одеждою странника совсем не было видно… И нужно возвратиться домой: там ждут и тоскуют по нем жена, мать и дети.
«Мню, – добавил о. Серафим, – что весьма хорошо торговать-то хлебом, у меня же есть знакомый купец в Ельце, тебе стоит только прийти к нему поклониться и сказать, что тебя прислал к нему убогий Серафим, он тебя и примет в приказчики».
Наставив еще странника, преподобный отпустил его с любовью.
На обратной дороге в монастырь богомолец открыл послушнику, что все так и было, как сказал прозорливый старец: прежде он занимался хлебною торговлею, потом из любви к Богу, но без благословения решил бросить семью, выхлопотал годовой паспорт, надел вериги, скинул обувь и босиком начал ходить по монастырям, думая этим угодить Богу. Теперь он без сомнения узрел неправоту свою и послушается заповедей святого старца.
Послушник Иоанн Тихонович рассказывал про себя, что долгое время мечтал о ношении вериг для умерщвления тела и, наконец, достал их, но пошел сначала к о. Серафиму. Великий старец, увидев его, прозрел тщеславное намерение неопытного книжника, начитавшегося житий, и, улыбнувшись, сказал, прежде чем тот раскрыл уста: «Вот что я скажу тебе: приходят ко мне дивеевские младенцы и просят моего совета и благословения: один – носить вериги, а другие – власяницы, то как ты думаешь, по дороге ли их дорога-то, скажи мне?»
Ничего не понимая, послушник ответил: «Я, батюшка, не знаю».
Отец Серафим повторил вопрос. Тогда тот уже догадался, что прозорливый старец о нем-то и говорит, и попросил у него благословения на вериги.
– Как же ты не понимаешь? Ведь я тебе об этом-то и говорю, – сказал о. Серафим и далее объясняет неразумие и бесполезность этого подвига для таких неустроенных людей: – Многие из святых отцов носили вериги и власяницу, но они были мужи мудрые и совершенные; и все это делали из любви Божией, для совершенного умерщвления плоти и страстей и покорения их духу. Но младенцы, у которых царствуют в теле страсти, противящиеся воле и закону Божию, не могут этого делать. Что в том, что наденем и вериги, и власяницу, а будем спать, и пить, и есть столько, сколько нам хочется… Мы не можем и самомалейшего оскорбления от брата перенести великодушно. От начальнического же слова и выговора впадаем в совершенное уныние и отчаяние, так что и в другой монастырь выходим мыслию и с завистию, указывая на других своих собратий, которые в милости и доверенности у начальника, принимаем все его распоряжения за обиду, за невнимание и недоброжелательство к себе. Из этого рассуди сам: как мало или вовсе нет в нас никакого фундамента к монашеской жизни, и это все оттого, что мы мало очень рассуждаем и внимаем ей.
