Александр Куляпин, Ольга Скубач. Мифология советской повседневности в литературе и культуре сталинской эпохи. - М.: Языки славянской культуры, 2013. – 240 с. – 500 экз.
Учёные из двух сибирских вузов – Ишимского государственного педагогического института им. П.П. Ершова и Алтайского государственного университета – проделали немалую работу: исследовали и обобщили центральные образы советской поэтики – время, уникальные географические явления (например, образ Волги), транспорт, связь, человеческий фактор. Эти наблюдения интересны, занимательно изложены. Однако в результате получилась книга, в которой предлагаемый вниманию читателей материал намного значительнее, чем авторские выводы о нём. Почему так вышло? Решившись повествовать о "мифологии", Куляпин и Скубач увлеклись прямолинейным подвёрстыванием материала к своему субъективному и уже сложившемуся представлению, нимало не смущаясь, если прокрустов каркас оказывался слишком тесным. Слишком прозрачна установка, которая мотивировала авторов ещё до того, как они взялись изучать материал, и многие выводы взяты с потолка – ибо откуда-то же надо было их брать. В результате чтение небезынтересно – однако вопросы «почему», «отчего» множатся, не находя ответа.
«По количеству бытовых неудобств советский период превосходит большинство исторических эпох, и многие из этих неудобств носят именно ритуальный характер». Что же это за такие удобные эпохи прямо-таки в большинстве превосходят качеством быта советский период? Даже если взять непосредственно предреволюционную эпоху, относительно комфортную, – то были удобства отнюдь не для большинства. И дело вовсе не в российском неблагоустройстве. Почитайте хоть Джека Лондона. Ну а слово «ритуальный» понадобилось авторам исключительно потому, что они ведь пишут о «мифологии».
Зачем им понадобилось писать о «традиционном русском комплексе подавленности беспредельным пространством» – понять сложнее. Как-то не укладывается в голове, откуда взялся такой комплекс у народа, который привык пространства покорять и осваивать, у народа, в чьём языке безусловно положительный оттенок имеют слова «простор», «воля», «раздолье», у которого сказочные герои в поисках счастья немедленно устремляются за тридевять земель. Да и песня «Широка страна моя родная» радовала душу не тем, что её навязали коммунисты, а тем, что она обращалась к древним русским архетипам.
«Советский мир – это видимость порядка при полном торжестве хаоса». Почему не «видимость хаоса при полном торжестве порядка»? Высказывание столь же общее, сколь и бессмысленное. Характеризует оно лишь то, что во многих точках рассуждений Куляпина и Скубач противоположный вывод может быть обоснован с той же лёгкостью и неубедительностью, что и авторский. Почему, говоря о «человеческом материале» и разобрав множество примеров о «железных людях», авторы всё же делают стремительное заключение, что это лишь идеализация, а «настоящий облик человека сталинской эпохи являют, пожалуй, стандартизированные резиновые хари»? Откуда, почему они это решили? Много ли у читателя было, например, резиновых харь в родне?
Решили они это потому, что реальные живые люди вообще занимают Куляпина и Скубач мало. В центре их внимания – сконструированный «тоталитарный человек». Поскольку в естественных условиях он не водится, его можно сделать таким, как хочется. А хочется авторам так сильно, что к книжкам о тоталитарной действительности пристёгивается, например, «Волшебник Изумрудного города». Ведь там герои ищут «физический субстрат души», выбирая сердце или мозги! Вот только незадача: авторы, кажется, не знали (неужели правда не знали?), что «Волшебник» – пересказ американской сказки Лаймена Фрэнка Баума. Выходит, физический субстрат души ищут американские герои. Выходит, речь уже об американской мифологии тоталитарного человека[?] да? И если вы подвёрстываете к «советскому мифу о перековке человеческого материала» даже опыты Ивана Петровича Павлова с собаками – то почему бы уж тогда не рассказать о человеческой лоботомии? Её практиковали в США значительно активнее и дольше, чем в СССР…
Книга Куляпина и Скубач не научная – для этого в ней слишком много авторской фантазии и исчезающе мало объективного анализа. Она идеологическая. Она интересна, поскольку содержит довольно большой и хорошо систематизированный корпус отсылок к советской литературе. Но она интересна ещё и потому, что позволяет констатировать: недобросовестные игры с собственной историей в России не закончились.
От Пушкина до аэронавтики
В кишинёвском издательстве Vector вышел "Универсальный иллюстрированный словарь русского языка" в 18 томах, в каждом из которых по 359 страниц. Примечательно, что словарь издан в стране, история которой последние два десятилетия свидетельствует: языковая проблема в процессе строительства молдавской государственности и определения национальной принадлежности для неё является краеугольным камнем.
В словаре свыше 130 тысяч лексических единиц. Да ещё около 10 тысяч цветных иллюстраций, включающих картины выдающихся русских и зарубежных художников, рисунки, фотографии, графики и схемы. Они призваны помочь лучшему знакомству со словом, усилить энциклопедическую и эмоциональную направленность понятий. Например, слово «воздухоплавание» проиллюстрировано различными воздушными аппаратами, раскрывающими историю аэронавтики начиная от её зарождения.
Издание является наиболее полным толково-энциклопедическим иллюстрированным словарём современного русского языка. Он открывает новую коллекцию «Иллюстрированные словари» и содержит огромное количество устойчивых словосочетаний, фразеологизмов и неологизмов. Это вкупе с иллюстрациями позволяет широко представить лексический состав русского языка, сложившийся к концу XX - началу XXI столетия. Словарь соединил в себе все направления подобных изданий – этимологические, орфографические, фразеологические и иные. В словаре содержится также лексика всех стилистических пластов и литературных жанров, в которых функционирует современный русский язык. Это подчёркивает его универсальность. Издание предназначено для самого широкого круга читателей – от учёных, специалистов всех отраслей знаний до тех, кто делает первые шаги в изучении великого русского языка.
Сергей ЕВСТРАТЬЕВ , собкор «ЛГ» в Республике Молдова
Поверяя поэзию грамматикой
Геннадий Зельдович. Прагматика грамматики. - М.: Языки славянских культур, 2012. – 648 с. – 600 экз.
Эта увлекательная и не простая для понимания книга, будучи специально-лингвистическим исследованием, местами напоминает остросюжетную историю с налётом сенсационности. "Известно, что семантика краткой формы русских прилагательных, несмотря на многочисленные попытки её интерпретации, в немалой степени остаётся загадкой. Мы хотели бы предложить ещё один подход к проблеме, который, надеемся, свободен от свойственных прежним трактовкам изъянов" – так начинает автор одну из глав. И следующую: «Известно, что значение русского творительного падежа, хотя оно интенсивно изучалось, остаётся в высокой степени загадочным. Новое и, надеемся, экономное решение проблемы мы хотели бы здесь предложить».
Но шутки в сторону. Несмотря на чуть-чуть излишнюю амбициозность и порой (на иной взгляд) недостаточную обоснованность суждений, книга доктора филологических наук, профессора Варшавского университета Геннадия Зельдовича производит впечатление глубокого погружения в специфику русских грамматических категорий. В особенности подробно разобраны категории глагола: вид и связанная с ним модальность, залог, переходность/непереходность, отрицание. Учёного интересует их семантика, особое значение для передаваемого смысла и восприятия. Притом что интригующие вступления не вполне подходят научному труду, некоторые главы книги – например, о двувидовых глаголах, о тема-рематических отношениях внутри фразы – нелингвисту действительно могут показаться откровением.
А книга и в самом деле рассчитана не только на лингвистов – недаром в заключительной части Зельдович иллюстрирует свои рассуждения, подробно разбирая стихи Пастернака и Цветаевой, и прямо советует обращаться к «скрытой грамматике», интерпретируя поэтическое произведение. Отрадно, что книга Зельдовича написана достаточно ясным языком, чтобы за ходом его рассуждений можно было следить и неспециалисту, – однако скромный её тираж наводит на мысли, что «Прагматику грамматики» увидит менее широкий круг читателей, чем она того заслуживает.
