Вторая — это спальня Ивана Тимофеевича. Здесь тоже был необыкновенный порядок: большая двуспальная кровать занимала почти всю комнату, а остальное место отводилось под старенький двухстворчатый бельевой шкаф. Две прикроватные тумбочки стояли по обе стороны кровати; на них располагались два ночничка, довольно милых, но тоже весьма потрепанных временем. Ещё с одной стороны кровати стоял дамский туалетный столик, по всей вероятности, принадлежавший супруге Ивана Тимофеевича. Что характерно: на этом столике стояли нетронутыми всевозможные дамские принадлежности. Создавалось ощущение, что в этом доме, помимо нашего старичка, в настоящий момент живёт женщина. Но как оказалось позже, Иван Тимофеевич после смерти Маргариты Семёновны так и не трогал её вещей и оставил на столе все так, как было при её жизни. Я в своей жизни встречал людей, которые после смерти близких оставляли принадлежащие покойному вещи на своих местах. Видимо, они не хотели мириться с потерей родного человека и жили воспоминаниями. По моему мнению, это предрассудки. Я даже одной своей дальней родственнице говорил о том, что она должна прекратить жить подобным образом. Ведь её муж умер, и его уже не вернуть, а она продолжает жить так, будто он жив, будто он на секунду вышел из дома. Когда я наблюдал за своей родственницей, у меня создалось впечатление, что она умерла вместе с мужем, с той лишь разницей, что он умер телесно, а она духовно. Порою кажется, что с утратой духовной стороны жизни бытие твоё не имеет никакого значения. Ведь жизнь — это гармоничное сочетание внутреннего мира с внешним, а без этой гармонии человек перестает существовать вовсе.
Справа от туалетного столика, прямо в углу комнаты, располагался киот, в котором было множество различных икон; лампада была прикреплена цепочкой к гвоздю в стене и ровно свисала над ними так, что в момент свечения могла освещать их. Рядом к стене была прикручена маленькая подвесная полка, которая использовалась для подсвечников; она была вся испачкана свечным воском, кое-где были разбросаны спички, лежал пустой спичечный коробок. На одной из прикроватных тумбочек я заметил книги. Среди них был роман Бальзака «Шагреневая кожа». Заинтересовавшись названием, я взял книгу со столика и почти машинально — как это часто бывает — бегло пролистал её, шелестя страницами из конца в начало. Мое внимание привлекло одно предложение, подчеркнутое простым карандашом. Как сейчас, вижу его перед глазами: «Желать сжигает нас, а мочь — разрушает, но знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном состоянии». Тут же лежали: сборник молитв, книга с надписью «Акафисты» и толстенная Библия, в очень старом переплёте.
4
Ознакомившись с квартирой Ивана Тимофеевича, я, наскоро одевшись, вышел на улицу. При выходе из подъезда, меня ослепил яркий солнечный свет, от которого я сильно прищурился. Помимо того, что солнце палило неистово, отражавшиеся от многочисленных луж на асфальте лучи ослепляли вдвойне. Честно говоря, гулять мне тогда не очень хотелось, но и оставаться дома одному было тоже невыносимо тяжело. Не стану долго описывать все те бесконечные улицы, поскольку ничего особенно примечательного в этом городишке не нашлось.
В кафе, о котором говорил Иван Тимофеевич, мне довелось в тот день заглянуть. Старик оказался прав, отметив весьма недурную кухню и умеренные цены.
Прогуливаясь после обеда по центральной улице N, я обнаружил упомянутую мною выше Соборную площадь. Собор был похож на тысячи соборов по всей стране. Вход в храм начинался приблизительно тремя десятками ступеней, по обеим сторонам которых, снизу и до самого верха сидели нищие. Среди них были и цыгане с целой сворой детей, и люди в грязных одеждах с испитыми лицами, и старухи со стариками. Кто-то из них смиренно просил подаяние, а кто-то с надрывом в голосе чуть ли не выхватывал приготовленные монеты.
Поднимаясь по ступенькам вверх, я обратил внимание на одного человека. Он сидел на какой-то рваной и очень грязной фуфайке у самого входа в собор. Длинные слипшиеся волосы закрывали почти половину лица. И когда я внимательнее к нему присмотрелся, то сумел разглядеть настоящую человеческую трагедию. У несчастного были ампутированы обе ноги чуть выше колена.
У парня отсутствовал правый глаз, точнее он был, но весь затянутый плёнкой. Когда бедняга выпрямился, я смог прочитать надпись на картонном листе, который висел у него на груди, привязанный верёвкой к шее: «Я участник войны. По несчастью потерял родную мать и оказался на улице. Помогите ради Христа!»
Я молча собрал всю мелочь, которая у меня была (рублей тридцать), высыпал её на лежащую рядом с ним грязную тряпку и быстро зашёл в храм.
Первое, что поразило меня — та величественная, та таинственная и громадная, как целый мир тишина, царившая внутри. Проходя вглубь храма, я старался мягче ступать по мраморному покрытию пола. Горящие свечи, стоявшие на подсвечниках, кажется, застыли на мгновенье, их пламя совершенно не колыхалось. По стенам висели образа в старинных окладах, освещенные неярким светом лампады, свисавшей до середины иконы.
Храм делился на две большие части: первая часть заканчивалась двумя приделами с правой и левой стороны. Я долго рассматривал золоченые двери приделов, иконостас, внимательно всматриваясь в каждый образ. Далее следовал больший по размерам зал, где располагался главный алтарь, центральная дверь которого была значительно больше и богаче тех, что были у приделов. Прямо над моей головой висело колоссальных размеров паникадило с полусотней лампочек в виде свечей. Мне стало немного досадно оттого, что они не горели. Невольно мой взгляд устремился на купол. По всей окружности он имел несколько окон, через которые сейчас струился солнечный свет. Образ Господа был так велик, что занимал почти весь купол.
Полное безмолвие, царившее вокруг, стало превращаться в еле слышное, почти неуловимое церковное песнопение. Стоя в абсолютной тишине посреди этого храма, я слышал пение, воссоздаваемое моим воображением. Закрыв глаза, я совершенно перестал чувствовать себя в пространстве и во времени. Казалось, мира вокруг меня уже нет, будто все, что окружает меня, стало огромное, необъятное, необъяснимое, а время перестало существовать вовсе. Трудно представить, сколько я находился в полном забытьи, сколь долго я стоял, поглощенный этими божественными звуками… Но спустя некоторое время я уже не мог расслышать ни единого звука, за которым рвалась моя душа — и снова безмолвие воцарилось в храме.
Тихо ступая, дабы не разрушить храмовую идиллию, я добрался до выхода.
Справа от выхода из храма за прилавком сидела женщина на вид лет семидесяти, продававшая всевозможную церковную утварь: свечи, кресты, иконы и т. п. Сам не знаю, почему, но я твердо решил купить себе крестик, будучи, как я уже утверждал в разговоре с Константином Константиновичем, неверующим человеком.
— Здравствуйте, мне бы хотелось купить у вас крестик и цепочку, — сказал я, подойдя ближе к прилавку.
— Выбирай, сынок, вот здесь справа посмотри, да, да здесь; выбирай, — спокойно и почти шепотом проговорила женщина, оторвавшись от раскладывания свечек.
На натянутой верёвочке висело с две дюжины цепочек разного плетения. Мне почти сразу приглянулась одна из них. Я указал на неё:
— Вот эта сколько стоит?
— Триста рублей, сынок. Будешь покупать? — также шепотом отвечала женщина.
— Да, пожалуй, возьму. И ещё мне нужен крестик.
— А вот тут посмотри, внизу, — сказала она приветливо.
Я осмотрел кресты и остановился на одном, который очень подходил к выбранной мною цепочке.
— Я думаю, что этот подойдет, — сказал я.
— Вот этот, что ли? О, этот хороший крестик, видишь, серебро чернёное, не потемнеет. Он сто рублей стоит, будешь брать?
— Да.
— Четыреста рублей всего, сынок, — улыбаясь и протягивая мне покупки, сказала она.
Я взял и тут же, не отходя от прилавка, надел цепочку с крестом на себя и, повернувшись вновь к женщине за прилавком, поинтересовался:
— Скажите, а их святить надо или они уже?.. — я не закончил, она перебила меня.
— Зачем же, милок, они все освящённые, в храме ведь покупаешь, — весьма поучительно, снимая очки, проговорила она.
— Спасибо. Я просто не знал, — смутился я.
— Нечего извиняться. Либо в церкви не часто бываешь?
— Не часто, — ответил я.
— А знаешь, сынок, возьми ещё карточку с Николаем Угодником. Там сзади на ней молитва есть; носи ее с собой, да молитву иногда читай, и Господь тебе поможет. Возьми! — Она протянула мне маленькую карточку с изображением святого. Я взял её, расплатился и положил в карман своей рубашки.
— Спасибо вам! Вы так добры. До свидания.
— Господь с тобою, сынок, — сказала женщина и перекрестила меня своей сморщенной рукой.
Выйдя из храма в приподнятом настроении, я решил ещё немного прогуляться. Мне почему-то хотелось просто бродить по городу, совсем ни о чём не думая. Гулянье моё затянулось так, что вернулся я уже в девятом часу. Я был так утомлен длительной ходьбой, что почти сразу лег спать.
