ты еще успеешь, пойдем-ка ко мне, чайку попьем. Сын, думаю, не откажется тебя принять, раз уж я не отказался. Вы же с ним в детстве дружили. А Наби друзей не бросает. Он тоже поговорить захочет. Пойдем, не бойся, мы не кусаемся.
Нариман думал было отказаться – все-таки с женой провести время ему казалось более правильным, но последняя фраза задела его за живое. Больше всего на свете Бацаев опасался прослыть трусом, поскольку он не был таким никогда. Тем более что зайти к Наби он все равно хотел чуть позже. А до визита дома или после – какая в принципе разница. Сразу даже лучше – потом, когда уже будет поздно, людей не беспокоить.
– Я ничего и никого не боюсь, – все же сказал он.
– Тогда пойдем. – Старик положил ему руку на плечо. В какое-то мгновение Нариман представил, как сбивает эту руку ударом своей правой руки, левая при этом захватывает рукав и дергает его на себя, одновременно разворачивая неустойчивое на ногах тело, а правая рука, продолжая движение, делает круг и захватывает старику горло. Дальше, когда левая рука цепко хватается за запястье правой, следует элементарный удушающий прием. Только нельзя отпускать старика даже после того, как он, если знаком с этой командой, постучит по своему телу или по телу противника, демонстрируя полную сдачу. А на землю следует опустить уже бездыханное тело. Никто не сможет доказать, что сделал это именно Нариман Бацаев, хотя и можно будет подтвердить его присутствие в селе в момент убийства старика. Но его присутствие не может быть доказательством. И что с того, что Бацаев владеет приемами борьбы, опасными для жизни? Да этими приемами владеет каждый третий дагестанец! Неслучайно же говорят, что дагестанцы рождаются с разрядом по борьбе. В таком случае подозревать следует всех жителей села мужского пола, исключая разве что ровесников старика, если таковые найдутся, и малолетних детей. Но в том-то и крылась правда, что только один эмир Волк мог за совершенное осудить себя. И он бы осудил.
Так что Нариман выбросил из головы только что промелькнувшее представление. Он, как и любой представитель его народа, умеет уважать возраст. И он не трус, а убийство беззащитного старика было бы поступком труса. Это наваждение, подступившее так внезапно и резко, длилось всего долю секунды. В итоге Нариман понял, что никогда не сделает то, что ему пригрезилось. Воспитание требовало от него уважительного отношения к старшим по возрасту, особенно к настолько старшим.
– Ну пойдемте… – принял Нариман приглашение, хотя чувствовал от него некоторую угрозу. Но это была, скорее, угроза сло́ва, которое старик готов был произнести конкретно для него, Наримана Бацаева, прозванного в далеком Ираке эмиром Волком. Но он же откровенно назвал себя, он представился старику, назвался его соседом. И теперь дело сводилось к тому, что старик может позволить себе сказать ему что-нибудь в укор. А какой может быть укор? Да, Нариман стал боевым эмиром, а отнюдь не мирным правителем; да, он стал бороться за создание исламского государства доступными ему средствами и методами. И это был его личный выбор. Выбор стоит перед каждым человеком. Хотя бы раз в жизни, но перед каждым. На какую сторону встать? Рисковать ли своей жизнью и своим благополучием ради каких-то идеалов? А чьи это идеалы – вопрос не самый главный. Нариман хорошо помнил рассказы отца про своего прадеда, отцовского деда, который во время революции встал на сторону большевиков не потому, что сам был большевиком, а только потому, что видел за большевиками будущее. И прадед отточил шашку, доставшуюся ему от отца, и пошел воевать. Это было будущее его народа, так ему думалось. А Нариман выбрал свою стезю. И кто имеет право корить его этим?
Хотя толика сомнения в его рассуждениях была, хотя он сознательно стремился эту толику приглушить, сделать полностью ничтожной и малозаметной, он понимал прекрасно, что отправился воевать только потому, что хотел возвращения своей былой славы. Точно так же, как хотел этого его тренер Абдул-Меджид, который тоже не желал стать всеми забытым и жить вчерашним днем. Не хотелось самому стать вчерашним днем.
Старик Нажмутдинов пошел первым, толкнул калитку своего двора из тонкого профилированного стального листа. Калитка оказалась незапертой и легко поддалась несильному нажатию. Они вошли во двор, и за их спинами пружина калитку закрыла. Во дворе была полная темнота, сгущенная кронами ветвей. Уличные фонари еще не зажглись – датчики освещенности, как и датчики движения, в селе еще не вошли в обиход, и свет во двор проникал только от такого же темного неба, по большей части затянутого тучами, только две или три звездочки светились на горизонте, но их свет до двора старого Абдурагима не доставал. Старик громко постучал своим посохом в ворота из того же профилированного стального листа, и во дворе сразу же загорелась ярким белым светом светодиодная лампочка.
Абдурагим взошел на крыльцо под низким козырьком, поставленным на прогнившие и трухлявые укосины-упоры.
– Укосины сменить бы надо… – заметил Нариман словно бы между делом, наклоняясь при входе на крыльцо, чтобы не задеть головой почти падающий козырек. – А то ведь и свалиться на голову может. Зимой снегом сверху придавит, и все…
– Да тут столько сделать надо… – ответил старик. – Моей пенсии вместе с зарплатой Наби и на половину ремонта не хватит. Да и не зимой же ремонт делать. Сейчас вот надо дров купить. А то мерзнуть будем. Постоянно топить денег не хватит, но время от времени греться тоже надо. Особенно мне, старику. Не все же под одеялом лежать… – И Абдурагим снова надолго занялся кашлем. – А весной уже ремонтом займемся. Может, и денег подкопим…
В тесных сенях под низким потолком старик легко, на ощупь, привычным движением руки нашел выключатель, щелкнул им и показал гостю на низкую дверь, обитую старым изодранным одеялом, прибитым по периметру и через центр гвоздями через обычную дранку. Дверь тоже не говорила о богатстве хозяев. По крайней мере, в любом доме полуразрушенного Ирака или Сирии, даже если в доме отсутствовала самая необходимая мебель, дверь все равно старались поставить красивую, кто-то даже в зависимости от достатка ставил инкрустированную. Правда, Нариман не бывал в домах, где жили простые иракцы или сирийцы. Он по долгу службы навещал наиболее целые дома, где обосновалась различная инфраструктура «Аджнад аль-Кавказ» или самого ИГИЛ. Но туда вполне могли переставить любую дверь от любой квартиры. Поэтому его мнение было субъективным – судить Нариман мог только по тому, что он сам
