Вместе со всеми пришел и мой провожатый — тот, что привел меня сюда. Он собирался погостить у меня воскресный день, а потом вернуться, забрав те коренья, что я накопал и просушил. Он принес множество новостей из монастыря. Его Преосвященство, наш настоятель, теперь проживал в обители Святого Варфоломея — своей летней резиденции, дни свои посвящая охоте, рыболовству и размышлениям. Другая новость — она сильно обеспокоила меня — заключалась в том, что и молодой Рохус, сын управляющего, теперь находился здесь, недалеко от Черного озера. В горах у него была охотничья хижина, и тропинка от нее вела прямо к озеру. Мальчишка так увлеченно рассказывал и даже не заметил, что последнее известие заставило меня содрогнуться. О, Господи! Сойдет ли ангел Твой с небес с пламенеющим мечом оборонить тропу, что ведет к озеру… и к Бенедикте!
Пение и веселые возгласы не смолкали всю ночь, но не они мешали мне спать. Смятение, поселившееся теперь в моей душе, не дало сомкнуть глаз. А рано поутру множество людей — юношей и девушек — стали собираться возле моей хижины. Все они были молоды и красивы, а девушки в честь праздника надели еще шелковые платки и украсили себя и своих кавалеров цветами.
У меня не было права служить мессу или читать проповедь, поскольку я еще не священник, но я мог молиться вместе с ними, и молился, и говорил им то, о чем болело мое несчастное сердце. Я говорил им о греховности людской и о бесконечной доброте Господа; о жестокости нашей друг к другу и о любви Всевышнего к каждому из нас, и о Его бесконечной снисходительности. Слова мои уносились вверх, эхом возвращались обратно и рождали внутри меня волшебное чувство — словно я покидал этот мир страха и греха и на ангельских крыльях возносился в хрустальные сферы Небес! Так я служил — торжественно и важно, и моя немногочисленная паства, казалось, тоже чувствовала это и, благоговея, молилась истово и серьезно.
Служба подошла к концу, я благословил их, и они смиренно отправились восвояси. Недалеко они успели отойти, как вновь я услышал их веселый смех и радостные возгласы, но звуки эти не возмутили меня: они живые люди, так отчего же им не радоваться? Смех и веселье — как по-другому человеческое сердце может выразить радость бытия?
В полдень я спустился вниз и направился к хижине Бенедикты. Она сидела на пороге и сплетала венок из эдельвейсов, чтобы посвятить его Святой Деве. Прекрасные цветы снежных гор горели в ее руках белым холодным пламенем.
Я сел подле нее и в молчании следил за ее работой, но в душе моей бушевал огонь чувств, и рвался из нее не крик, но стон: «Бенедикта! Ты — моя любовь! Ты — моя душа! Я люблю тебя больше жизни! Ни на земле, ни на Небесах нет ничего достойнее любви к тебе, Бенедикта!»
XXXI
Его Преосвященство отец-настоятель приказал мне явиться к нему. Охваченный странным предчувствием, весь трудный путь вниз к озеру я проделал молча и, вслед за посланцем, сел в лодку. Погрузившись в мрачные размышления, захваченный предощущением вершащегося зла, я едва обратил внимание, как мы отплыли от берега и как плыли по водам озера, до тех пор, пока звуки веселых голосов, доносившихся из обители Святого Варфоломея, не пробудили меня. На обширной красивой лужайке, что окружала жилище отца-настоятеля, толпилось множество люда — монахи, священники, владетели приходов, горцы, охотники. Было много и таких, что прибыли издалека в сопровождении свиты и слуг. В самом доме царили толчея и суматоха — двери распахнуты настежь, люди входили и выходили, спешили, толкались и шумели. Увиденное живо напоминало ярмарку. Здесь же и псы — они истошно лаяли. Неподалеку от дома, под раскидистым дубом, стояла огромная открытая бочка с пивом, и вокруг нее толпились нетрезвые жаждущие. Мне показалось, что и внутри дома было немало пьянствующих, по крайней мере, в окнах дома я заметил немало мужчин с изрядными кружками в руках.
Входя, я столкнулся со слугами: они несли подносы, уставленные блюдами из рыбы и дичи. Я спросил одного из них, как мне увидеть Его Преосвященство. Он ответил, что святой отец спустится сразу после трапезы. Я поблагодарил его и направился в зал. На стенах зала висело множество картин. На них большей частью были изображены огромные рыбины, прежде выловленные в озере. Под каждой картиной — вес чудища и дата улова, а также и имя ловца. Все это начертано большими приметными буквами. Увиденное меня смутило: я не мог понять, для чего эти картины, надписи и имена под ними — наверное, для того, чтобы все добрые христиане помолились за этих обуянных гордыней людей?
Более часа длилась трапеза, затем Его Преосвященство спустился в зал. Я выступил вперед и смиренно, как и подобает моему званию, приветствовал его. Он кивнул, пронзив меня взглядом, и велел мне следовать в его покои.
— Что скажешь, Амброзий? Успокоилась ли теперь твоя мятежная душа? — спросил он сурово. — Снизошла ли на тебя Божья благодать? Выдержал ли ты испытание?
Я стоял потупившись, опустив голову и отвечал смиренно:
— Ваше Преосвященство, Господь во благости своей даровал мне знание…
— Знание чего? — перебил меня настоятель. — Своей вины?
Я подтвердил это.
— Слава Богу! — воскликнул святой отец. — Я знал, что испытания закалят твою душу и вернут ее на путь истинный. У меня есть для тебя хорошие вести. Я написал о тебе Его Преосвященству архиепископу Зальцбурга. Он призывает тебя в свой дворец. Там ты примешь постриг, и он дарует тебе сан священника. Ты останешься в Зальцбурге. Приготовься. Через три дня ты отправишься в путь.
Произнеся эти слова, Его Преосвященство снова пристально посмотрел мне в глаза, словно стараясь проникнуть в самое мое сердце, но я выдержал взгляд и не позволил ему сделать это. Я испросил его благословения, преклонил колени и покинул его. Так вот, значит, почему я очутился здесь! Я должен уйти навсегда. Я должен отринуть самый смысл своей жизни — отказаться от Бенедикты, от защиты ее и заботы о ней, от спасения ее души! Да поможет Господь ей и мне!
XXXII
Вновь я в своем горном приюте, но уже завтра покину его навсегда. Так отчего же печаль угнездилась во мне? Разве не великая благость ожидает меня? Или это был не я, глядевший в будущее с надеждой и верой в то, что великий момент настанет и освятит невыразимой радостью все грядущие дни мои? Разве не этого я так страстно желал в своих заветных мечтах? Но теперь, когда до исполнения их один шаг, я удручен сверх меры.
Но как, ответьте, я смогу приблизиться к алтарю Господа нашего с ложью на устах? И если я заставлю себя принять святое благословение на сан, то кто я иной, если не бессовестный обманщик? И тогда постигнет меня страшная кара — не елей, а огонь падет мне на чело и прожжет череп до самого мозга, и навеки буду я проклят.
Я мог бы пасть на колени пред своим пастырем — отцом-настоятелем и сказать ему: «Освободи меня — я не достоин любви Господа: любовь к земному влечет меня больше всего на свете». Произнеси я эти слова, я был бы сурово наказан и снес бы любое наказание безропотно.
Если бы я был безгрешен, тогда без боязни мог идти и принять сан священника и истово служить бедной деве. Я стал бы ее пастырем, я отпустил бы ей все грехи — вольные и невольные, а если бы я пережил ее, может быть, — хотя это и запрещает Господь! — своими горячими молитвами вызволил ее душу из Чистилища. Я мог бы служить мессы за упокой ее родителей, чтобы ослабить их вечные муки.
Все бы я сделал, будь с нею рядом — чтобы защитить и оборонить ее! Если бы это сбылось, я был бы воистину счастлив!
Но где отыскать такое убежище, в котором приютили бы дочь палача? Слишком хорошо я знаю: когда покину эти места, сам дьявол обратится в победительную плоть и будет торжествовать — она погибнет, и душа ее будет проклята на веки вечные.
XXXIII
Я пришел в ее хижину.
— Бенедикта, — произнес я, — я ухожу отсюда, покидаю эти горы, покидаю тебя.
Она побледнела, но ничего не сказала. На мгновение чувства захлестнули меня, я был потрясен и не мог продолжать. Справившись с собой, я сказал:
— Бедное дитя, что станется с тобой? Я знаю, что сильна твоя любовь к Рохусу. А любовь — как горный поток: ему нельзя противостоять… Знаю я: только под охраной Церкви Христовой ты была бы в безопасности. Обещай мне, Бенедикта, что ты посвятишь себя Богу — сделай так, и тогда я покину тебя со спокойным сердцем.
— Неужели я столь порочна, — сказала, она, не поднимая глаз от земли, — что мне совсем нельзя доверять?
— Ах, конечно, нет, Бенедикта… Но враг рода человеческого столь силен… и есть изменник, который укажет ему верный путь… Собственное сердце твое, мое бедное дитя, в конце концов предаст тебя.
— Он не причинит зла и не обидит меня, — прошептала она едва слышно. — Святой отец, ты ошибаешься, думая о нем плохо.
