Рим совершил фантастический прорыв в истории Европы. Кажется невозможным поверить в то, что маленький городок присоединил к себе весь известный тогда мир, но так и было. За счет чего? Рим стал олицетворением идеи порядка. Рим структурировал всё, к чему прикасался, начав с самого себя. Римское право, гениальное произведение человеческого духа, и доныне лежит в основе всех европейских законодательств. Латынь — кристальный язык логики и доныне остается языком науки. Политическая система Рима поражает своей филигранной отточенностью. Но, может быть, самое гениальное произведение римского духа — это легион. Совершенством внутренней структуры этой небывалой боевой единицы можно восхищаться до бесконечности. Рим породил саму идею гражданской доблести, идею самопожертвования ради общего порядка.
Для многих современных авторов от русских православных до американских либералов Рим олицетворяет только порабощение и угнетение. Но вот как раз в этой сфере Рим не изобрел ни чего нового. Порабощать и угнетать умели и до Рима, и вне Рима, и после Рима. Можно восхищаться гладиаторами Спартака, которые восстали за свободу против римских угнетателей, только не надо забывать, что эти разноплеменные гладиаторы у себя на родине сами были рабовладельцами, так что в рабстве, как таковом, ни чего плохого видеть не могли. Можно ужасаться римской жестокости, но стоит помнить, что современные Риму восточные деспотии были куда более жестокими, Рим во всяком случае не сжигал своих младенцев в печах, как это делал Карфаген. Можно с омерзением смотреть на римский разврат (Кроме Цицерона и Сенеки там были ещё Овидий и Апулей), но Рим хотя бы не делал из разврата религию, а в Азии той поры культовая проституция была делом обычным. А Рим делал культ из чистоты и целомудрия, о чем свидетельствовали весталки.
Разумеется, не стоит идеализировать ни чего из того, что создано людьми. Рим умел быть невыносимым. Одна только римская надменность чего стоит, и с изобретением гладиаторских игр римлян вряд ли можно поздравить. Но Рим создал порядок, саму идею порядка, и служил этой идее, а порядок всегда от Бога, потому что хаос и распад ни когда не могут быть угодны Богу. Получается, что Рим косвенно, неосознанно всё-таки служил Богу. При этом Рим был религиозно безразличен, и в этом была его ахиллесова пята.
И вот Рим входит в тот мир, который буквально дышит религией, дышит Богом. Ну и как впечатление? Помпей Великий сказал: «О мерзкие сарматы, наконец-то я нашёл народ отвратительнее вас» (цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь). Гней Помпей Магн был классическим римлянином. Если мы имеем представление о том, что это такое, давайте попытаемся посмотреть на иудеев его глазами. Эти грязноватые людишки живут в городе, не знающем ни водопровода, ни канализации. Они не способны оценить римское право — совершенно неразвитые дикари. Сарматы тоже дикари, но они хоть не фанатики, а эти? Ну верят они в какого-то своего Бога, так пожалуйста, он, цивилизованный римлянин, не возражает. Но они не хотят признавать других богов, а вот такого фанатизма ни у одного народа не встретишь. Иудеи ни кого не уважают, с ними невозможно договариваться, они сразу хватаются за палки и камни. Собираются толпами, что-то орут, требуют, как будто у Рима можно что-то требовать. Так мало того, эти дикари смотрят на него, Помпея Великого, как на грязное животное. А это уж ни в какие ворота не лезет.
Так впервые встретились римская надменность и религиозное высокомерие иудеев. Они сразу же почувствовали взаимное презрение. Иначе просто не могло быть. И за десятилетия, которые прошли от Помпея до Пилата, ни чего не могло измениться. Рим и Иудея существовали теперь в одной реальности, но они совершенно друг друга не слышали, да и желания такого не могли иметь. Риму не могли быть интересны местные религиозные суеверия, а иудеи не могли смириться с властью мерзких язычников.
И вот Пилат стоит перед Христом. Что мы видим? Римский чиновник средней руки стоит перед Сыном Божьим. Для нас естественно желать, чтобы Пилат пал ниц, покаялся в грехах и отрекся от своей карьеры ради Высшей Силы мироздания. Мы поневоле это так воспринимаем, потому что нам известно, кто перед Кем стоял. Но Пилат существует в совершенно другой системе координат, он не просто не знает, что перед ним Сын Божий, для него это утверждение было бы лишено смысла.
Нам известно, что тогда произошло в мировой истории, но если нам интересно, что тогда произошло в судьбе Пилата, то мы должны хотя бы попытаться посмотреть на ситуацию его глазами. Что он видел, глядя на Христа? Он видел Иудею, то есть вечный очаг смут, массовых беспорядков и религиозного фанатизма. И как он должен был поступить? Да как угодно, только бы предотвратить массовые беспорядки. Дело ведь не только в страхе погубить свою карьеру, о чем пишет Булгаков. Дело ещё в исполнении долга. Долг Пилата перед цезарем, перед сенатом и народом Рима заключался в том, чтобы обеспечить спокойствие в Иудее. Он должен был хоть собой пожертвовать, но обеспечить порядок в провинции, которую ему доверили. Настоящий римлянин — это олицетворенный гражданский долг. Долг для него превыше всего, и уж тем более превыше личных симпатий и антипатий. А разве не так должно быть? Разве не таков идеал государственного служащего по меркам даже нашего расхлябанного времени?
И вот к нему привели какого-то бродячего проповедника, требуя его крови. Пилат прекрасно видел, как накалились страсти вокруг этого человека. Если он не выполнит просьбу, без сомнения, будут массовые беспорядки. Он должен был пожертвовать одним иудеем ради сохранения порядка в Иудее, ради исполнения долга. Это был не просто несложный выбор, тут вообще не было выбора. Да и выбирать-то было незачем. Кто такой был для него этот иудей? Брат, сват, боевой товарищ? Пилат впервые его видел, и перспектива ни когда больше не увидеть вряд ли могла испугать римского всадника. Любой другой римский чиновник на месте Пилата подмахнул бы смертный приговор вообще безо всякой рефлексии, ни минуты не раздумывая о виновности или невиновности этого человека, потому что речь шла об интересах Рима. А разве так повел себя Пилат?
Понтий Пилат — отставной военный, то есть было бы вполне логично, если бы он оказался тупым солдафоном с убогим кругозором и безо всяких умственных заморочек. Но разве мы видим перед собой солдафона?
Рискуя сильно раздразнить храмовую камарилью и, не вполне понятно, зачем это делая, прокуратор говорит: «Вы привели ко мне Человека Сего, как развращающего народ, и вот
