и так резко выкручивает руль, что ремень безопасности чуть не перерубает меня пополам, а потом останавливается.
— Что получается у тебя лучше всего? — спрашивает Рита.
Я молчу.
— Математика, верно? По идее, ты должен быть чуть ли не живым калькулятором. Тогда к тебе вопрос. Сколько будет один плюс два?
Я тупо смотрю на нее. Я чувствую, как меня сковывает такой холод, что начинают неметь губы и кончики пальцев. Мне остается только стиснуть челюсти, чтобы не стучать зубами.
Она задумчиво поджимает губы.
— Ладно, — говорит она, — попробуем по-другому: хочешь увидеть, что у меня получается лучше всего?
Она опускает окно и роется под сиденьем. Когда она вынимает руку, в ее ладони блестит монетка в десять пенсов.
— Орел или решка? — спрашивает она, а потом, возможно догадавшись, что я не собираюсь подыгрывать ей в этом разговоре, отвечает за меня: — Допустим, орел.
Она высовывает руку из окна и щелчком подбрасывает монету. Через люк в крыше я слежу за траекторией монетки, пока та сверкает, мерцает и вращается, вращается, и…
БАБАХ!
Уши закладывает от чудовищного звука. Я чувствую запах горячего металла и чего-то еще, вроде только что потушенной свечи. Монета слетает с траектории и исчезает из поля зрения. На тошнотворную долю секунды мне кажется, что мы попали в аварию, и я зажмуриваюсь. Позвоночник подбирается, приготовившись к тому, что летящие осколки ветрового стекла вот-вот отсекут мое лицо с передней части черепа.
Проходит секунда, другая. Лицо все еще на месте. От движения машины продолжает укачивать. Я открываю глаза, смотрю и вижу в руке Риты аккуратный черный пистолет. Запах горячего металла и химикатов наполняет ноздри.
— Орел, — говорит она, даже не оглядываясь. — Веришь?
Я верю. Прохожие на улице посворачивали головы на шум. Но мы уже едем дальше, и пистолет, оставшийся в машине, небрежным движением наставлен на меня.
— О чем ты думаешь? — невозмутимо спрашивает она, время от времени переводя взгляд с дороги на меня. — Опиши, что сейчас творится у тебя в голове.
Дуло пистолета — черная дыра, втянувшая в себя весь свет из окружающего мира.
Свет… Свет… Мысли бешено скачут, не находя соломинки, какой-нибудь задачи, чтобы зацепиться за этот момент и не превратиться в пускающего слюни коматозника.
— Говори, — приказывает она.
Но я не знаю, что она хочет от меня услышать.
Свет.
— С-с-свет, — лепечу я.
Сглатываю и повторяю снова, изо всех сил стараясь не стучать зубами.
— Продолжай.
— Если с-сложить время, за которое свет сначала преодолеет расстояние между мной и вашей сетчаткой, потом электрический импульс пройдет по зрительному нерву и устроит с-с-скачки по вашему мозгу, после чего направится по вашей руке вниз к пальцу на спусковом крючке, у нас получится примерно четверть секунды. Я, вы и этот пистолет находимся в этой машине, абсолютно одни, восемь с половиной минут.
У меня сдают нервы.
— И что?
— И то, что у вас было две тысячи сорок шансов меня убить, но вы не воспользовались ни одним из них.
Какое-то время она просто смотрит на меня. Два темных зрачка и темный ствол ее пистолета. Затем она бормочет:
— Матерь божья, а ты действительно тот еще фрукт. Откуда тебе вообще все это известно?
Откуда мне известно, сколько времени человеку требуется, чтобы принять бесповоротное решение? Я сверлю ее взглядом.
Она прячет пистолет сбоку от сиденья.
— Любишь математику? Тогда давай считать.
Она разгибает пальцы, которыми держит руль, начиная отсчет.
— Один: я могу оказаться киллером. Все происходящее может быть частью хитроумного покушения на твою мать. Только вот, как я сейчас наглядно продемонстрировала, если бы я хотела вашей смерти, вы уже были бы мертвы.
Два: это похищение. Я хочу, чтобы Луиза осталась жива, но в таком случае зачем бы мне ставить весь план под удар и ранить ее в живот?
Три: я говорила тебе правду, и только правду. Фотография настоящая. Луиза не только моя коллега, но и очень, очень близкая подруга, и рискую я не только блестящей карьерой, но и своей лебединой шеей, потому что ради нее обязана позаботиться о твоей безопасности. Ну и сколько же будет один плюс два?
— Три, — отвечаю я пересохшим ртом.
Она кивает.
— Иногда самый очевидный ответ оказывается правильным.
Ее телефон начинает вибрировать и подпрыгивать на приборной панели, разражаясь звуками труб из песни «Mambo № 5». Она отвечает на звонок взмахом большого пальца по экрану, обрывая Лу Бегу на полуслове.
— Рита слушает, — говорит она. — Я на громкой связи.
— Я тебя услышал. Рита, это Генри Блэк. Доложи обстановку.
— Луиза и Кролик — оба со мной. Мы в шести минутах езды.
Последовала короткая испуганная пауза.
— Ты везешь Кролика в «пятьдесят семь»?
— Так точно.
«Пятьдесят семь? — соображаю я. — Что такое „пятьдесят семь“? Почему я — Кролик?»
— Рита, — человек на другом конце провода возмущен. — Нельзя его…
— Можно и нужно.
— Рита…
— Он сын Луизы, Генри. Если бы на его месте была ваша дочь, вы бы предпочли, чтобы я бросила ее одну на морозе?
В трубке воцаряется удивленное молчание. У меня такое чувство, что Рита перешла границу дозволенного. Она отключает звонок. Мы уже на набережной, и движение здесь рассасывается. Она сворачивает к мосту Блэкфрайерс, излишне налегая на руль.
— Кто звонил? — спрашиваю я наконец.
— Мой босс, — сухо отвечает она. — Пока я продолжаю там работать.
До конца поездки мы молчим. Я могу думать только о том, что происходит в задней части мчащегося впереди нас запечатанного стального ящика. Удалось ли липово-настоящим фельдшерам стабилизировать ее состояние? Или они до сих пор орудуют дефибрилляторами и шприцами, сражаясь за ее жизнь?
Не умирай, мама. Только не умирай.
В конце концов мы сворачиваем в жилой квартал Хакни. По обе стороны улицы выстроился ряд кирпичных домов, один из которых, слева, опутан строительными лесами. Скорая останавливается, сирена смолкает, и мы тормозим сзади. Я не хочу, чтобы дверь открывалась. Мне кажется, пока я не увижу это своими глазами, все, произошедшее внутри, будет понарошку. Рита как будто читает мои мысли.
— Если бы они ее потеряли, нам бы позвонили, — успокаивает она. — Она еще с нами.
Я хочу вцепиться в успокаивающие слова, но они ускользают. Жуткое одиночество захлестывает меня — предчувствие потери. Ручки на задней дверце скорой поворачиваются, и мой пульс учащается. Где ты, Бел? Мы сейчас как никогда нужны друг другу. Мы должны переживать это вместе. Правой рукой я хватаю воздух, как будто чувствую ее руку в своей.
Дверь скорой Шрёдингера распахивается, наружу опускается пандус. Маму на носилках выкатывают на тротуар. Надзиратели
