— Август славный парень, — говорил меж тем майор Гутман, с улыбкой глядя на немца. — Он сам перешел на нашу сторону еще полгода назад и оказался очень хорошим агитатором.
Мне показалось, что майор потому так расхваливает своего Августа, что боится, как бы я опять не отказал ему.
Но отказывать не было причины, к тому же майор сейчас еще больше понравился мне: стоило ему лишь забыть о своем высоком положении, как он стал славным человеком и с честью оправдывал свою фамилию.
— Пойдемте, — сказал я, чтобы сделать ему приятное, — пойдемте и выберем вашему Августу самое лучшее обмундирование, хоть фельдмаршальское.
Август начал торопливо примерять одну куртку за другой, но ему все хотелось выбрать получше, и он просил майора посмотреть, как они сидят на нем, и пробовал — прочно ли пришиты пуговицы.
Наконец, обмундирование было выбрано, и Август, очень довольный, ушел вслед за майором, неся на руке новенькую офицерскую шинель. Только сапоги на нем были прежние, с телефонным проводом и рыжие. Но тут уж я ничем не мог помочь ему: на складе обуви не было. Майор, прощаясь, крепко пожал мне руку и сказал:
— А старое забудем, ладно? Как будто бы ничего не было.
— Ладно, забудем, — согласился я.
XVIII
К вечеру стало известно, что стрелковым батальонам больше не удалось занять ни одного опорного пункта и что немцы активизировались и все время переходят в контратаки. К ночи батальоны не выдержали и стали с боями отходить на исходные позиции, оголили мои фланги, и Матвеево оказалось в окружении. Оставалась только небольшая дорожка, с боем удерживаемая взводом уставших за день уже знакомых мне разведчиков, случайно свернувших в Матвеево при отходе левого соседа и оставшихся со мной.
Ночь была звездная, со стороны болота потянуло сыростью, а мы оставили свои шинели и плащ-палатки на прежней передовой, чтобы побольше захватить патронов, а потом сходить туда так и не удалось. Теперь стоило побыть в траншее минут десять, как начинал пробирать озноб.
Немцы лезли на нас со всех сторон. Минометы Ростовцева почти не прекращали огня. Над землей летели рои трассирующих пуль, и то тут, то там слышалось: "К бою! К бою! А-а!", и начинали торопливо ухать гранаты, лихорадочно стучать "максимы" и тревожно взлетать осветительные ракеты. Только успевали отбиться у Лемешко, как немцы бросались на Прянишникова, а потом на Огнева, а потом снова на Лемешко и тут же — на Сомова. У нас появились раненые.
Во втором часу меня вызвал по рации командир батальона и запросил обстановку. Радиоволна была до предела забита голосами. На нее настроилась чуть не вся дивизия, и то один, то другой спрашивал, как у меня дела, и нам с комбатом не давали говорить. Кто-то очень настойчиво твердил:
— "Орел", "Орел", слушай меня, "Орел". Я "Меркурий", я "Меркурий", скажи, когда нужно будет огонька…
— Да иди ты… — вышел я из терпения. — Дай мне поговорить. Видишь, я занят.
— Напрасно, напрасно, "Орел", — тут же вмешался чей-то голос. Это был Кучерявенко. — "Меркурий" хороший друг, ты понял меня? Песенку знаешь, как девка на берег ходила да про тебя пела? Понял? Ответь "Меркурию".
"Выходила, песню заводила про степного сизого орла", — пронеслось у меня в голове. — "Катюши"! "Меркурий" — это тот молодой усталый майор!
— "Меркурий", — закричал я. — "Меркурий"!
— "Меркурий" слушает.
— Ошибка, ты мне будешь очень нужен.
— Жду на волне. Укажешь квадрат.
— "Орел", продержишься до солнышка? — спрашивает Кучерявенко.
— Продержится, — отвечает за меня комбат.
— Держись, "Орел", — как бы не слыша, что он сказал, говорит Кучерявенко. — Продержишься?
— Постараюсь.
Потом я разговаривал с Лемешко по телефону.
— Как дела?
— Вот уже двадцать минут, как тихо.
— Они только что отвязались от Сомова. Солдаты не замерзли?
— Да нет, ничего, — засмеялся он. — Мы тепло оделись. Есть только хочется.
У нас после обеда крошки во рту не было.
— Придется подождать до утра. В тыл сейчас не пролезешь. Пусть солдаты по очереди греться ходят в блиндаж.
— Они и так не замерзли.
Примерно то же самое ответили мне и Сомов, и Огнев, и Прянишников. Удивительное дело — всем им было тепло, и только я один зяб, когда выходил в траншею.
"Наверно, заболеваю", — подумал я, склоняясь над картой, разостланной на столе, и курил папироску за папироской и никак не мог сосредоточиться, чтобы угадать, где и когда предпримут немцы свой решительный удар, чтобы попытаться вышвырнуть меня из Матвеево. Вот они прекратили наскакивать на нас мелкими группами. Передышка?
Перед чем-передышка? Где они сейчас накапливают силы? По какому взводу ударят, когда? Мне нужно было угадать это во что бы то ни стало, чтобы не захватили врасплох. Я посмотрел на часы. Было около двух. За дверью вдруг кто-то начал неистово ругаться. Иван, сидевший возле печки, пошел посмотреть, что случилось. Но раньше, чем он успел подойти к двери, она распахнулась сама, и в блиндаж ввалился мой старик в пилотке, надетой поперек, словно у Наполеона. На спине у него был термос.
— О, командир! — закричал он, обрадовавшись, и стал снимать лямки термоса. — Насилу добрались. Стреляет, зараза, со всех сторон! Три раза совались, только на четвертый удалось прорваться. Спасибо, автоматчики выручили.
— Да ты ошалел совсем! — вскричал я. — Там же немцы кругом!
— А как же я роту мог некормленной оставить? — ответил он и закричал в дверь: — Гафуров, иди сюда, несчастный человек!
Вошел Гафуров, тоже с термосом.
— Во, хорош? — оглядев его, сказал старшина.
— Пуля попала, — прошептал Гафуров, потупясь.
Как только он вошел, по всем блиндаже сразу запахло водкой. Вслед за ним появился Киселков, потом ездовый Дементьев и писарь Кардончик. Все они были с термосами.
— Здравствуйте, товарищ капитан, — весело сказал Киселков и, взглянув на Гафурова, засмеялся.
— Здравия желаю! — встав по команде "смирно" и взяв под козырек, сказал Дементьев с очень строгим лицом.
У писаря Кардончика был вид ошеломленного человека.
Он, вероятно, был до того изумлен тем, как они прорвались сюда, что лишь галантно поклонился мне.
Они стали снимать друг с друга термосы, и только Гафуров продолжал стоять посреди блиндажа, глядя себе под ноги, и был похож на провинившегося школьника с ранцем за спиной.
— Давай вызывай из взводов, пусть присылают за кашей, котелок на двоих, — распорядился старшина, обращаясь к Шубному. Потом он сел рядом со мной на пары и, поглядев на Гафурова, безнадежно махнул рукой:
— Глаза бы на тебя не глядели!
Но, очевидно, старшине как раз только и хотелось сейчас все время глядеть на повара. Он тут же сказал:
— Иди сюда!
Тот, покорно вздохнув, подошел. Видно, он давно уже на ждал для себя ничего хорошего.
— Повернись! — приказал старшина.
Гафуров повернулся.
— Гляди, командир, — старшина щелкнул ногтем по термосу.
В термосе были две дырки. Одна справа, другая слева.
— Вот входная, а вот выходная, — стал объяснять старшина. — Не уберег.
— Кашу? — спросил я.
— Водку! Я же, как ты велел, водку нес сюда. Сегодня же двенадцатое, юбилей батальона, а она вся на штаны ему вытекла.
И тут только я заметил, что шаровары у Гафурова совершенно мокрые и от них пахнет водкой.
— Я ж вам говорил, товарищ старшина, дайте я буду заведовать водкой, сказал Киселков, на голове которого уже была поварская шапочка, а в руках — половник.
— Иди, — не скрывая досады, сказал старшина Гафурову, — я за тебя кашу раздавать буду? К печке только не подходи, а то сгоришь вместе со штанами.
— Как вы пробрались ко мне? — спросил я, гордясь в душе мужеством этих неутомимых тружеников.
— Как! — сказал старик. — Где по-пластунски, где вприскочку. Кругом стрельба, ничего не поймешь. Спасибо, разведчики выручили. Хорошие ребята!
В самом деле, сегодня эти лентяи показали себя очень хорошими, смелыми ребятами. Всеобщий наступательный порыв увлек их, они весь день были в бою, взяли в плен четырех офицеров, а теперь прикрывали меня с тыла. Не напрасно ли я так резок и груб был с ними? Пришли Макаров с Веселковым. Узнав, что прибыла каша, обрадовались,
— Давай, сейчас пробу снимать будем.
Каша была пшенная, с мясными консервами, и чуть попахивала дымком. Повара начали раздавать ее посыльным из взводов. Все посыльные были в гимнастерках. Макаров, набив полный рот кашей, беспечно сказал:
— А у нас, капитан, полны траншеи немцев. В какой взвод ни придешь, кругом немцы.
— Что это значит? — насторожился я.
— Да ничего, — они с Веселковым переглянулись и захохотали. — Холодно на улице, так солдаты пробрались в тот склад и понадевали немецкие шинели.
— А эти? — кивнул я в сторону посыльных, получавших кашу.
