Перед тем как пустить программу в эфир в самое позднее, послеполуночное время, её старательно помыли и почистили рекламным стиральным порошком и шампунем от перхоти, удалили лишние волосинки модным эпилятором, добавили в почти готовое блюдо зубной пасты с майонезом «Кальве», вставили несколько «прямых телефонных звонков от телезрителей», разбавили фонограммой, и лишь после этого, сняв пробу большой кухонной ложкой, Продюсер изрек:
— Готово, можно подавать на стол.
И миллион, а может быть, и больше проголодавшихся фанатов этого нового шоу нетерпеливо набросились на сунутую из телевизионного корыта еду-пойло. Программу принимала не только Москва, но все европейские регионы России.
— Слышишь? — в тишине своего кабинета спросил Продюсер. Экран мерцал, но звука не было.
— Что я должен слышать? — оглянулся вокруг себя Режиссёр.
— Урчат и чавкают. Это хорошо, значит, аппетит есть. Не будем им мешать. А лучше тихонько сядем в уголке и выпьем.
Продюсер приложил палец к губам, достал с полки бутылку коньяка с двумя рюмками и отошел к низенькому столику. Режиссёр смотрел на него с тревогой и сожалением.
— Как говорила одна моя старая знакомая, — продолжил хозяин, разливая коньяк, — когда много кушают, это признак здоровых сил и незамутненной совести. Она знала толк.
— Не та — с зайцем, из которого вы потом сделали рагу? — спросил Режиссёр, присаживаясь напротив него.
— Может, и она, — усмехнулся Продюсер. Он потер лоб. — А ты наблюдателен, подмечаешь все мелочи. Профессионал. А у меня к ночи голова раскалывается. И не могу спать. Так и слышу со всех сторон это чавканье. Ты знаешь, им даже двадцать пятый кадр не нужен. Может, в каких-то программах он и нужен, необходим, а в нашей — нет. Потому что всё шоу — это и есть один большой двадцать пятый кадр. И его жрут мозгом. Вернее, тем, что его заменяет. Хотел бы я так же жрать. Чтобы больше ни о чём не думать.
— Ты просто болен, — сказал Режиссёр, осторожно пригубляя коньяк. — Я это давно знаю.
— Мы же на кладбище самоубийц, — напомнил Продюсер. — Не видишь, что ли, как они тут бродят? Вон, вон — ещё один в стену вышел.
Режиссёр поставил рюмку на столик. Достал таблетку и проглотил.
— Тебя, случайно, та собака не укусила? — поинтересовался он.
— Какая собака?
— А та, про которую в вечерних новостях говорили. Она тут недалеко, по Звездному бульвару бегала. Человек десять перекусала. Да тихо так, куснет — и бежит себе дальше. Оказалась — бешеная. Пришлось пристрелить.
Продюсер задумался. Может, о собаке, может, о чём-то другом. Наконец ответил:
— Нет, даже, честное слово, жалко, что не довелось с ней встретиться. Это был бы достойный финал. Рок. Провидение. Один умный философ оставил по себе такую эпитафию: «Жизнь его ловила-ловила, да так и не смогла уловить». Хочу подобную. Только надо вставить: «ловила, как собаку». Ты себе запиши в блокнот. Когда будете ставить памятник.
— Я запомню, — пообещал Режиссёр.
— А хочешь, я тебе расскажу про ту женщину, с зайцем? Сегодня что-то воспоминания накатили.
— Валяй.
К коньяку Режиссёр больше не притронулся, а Продюсер налил себе ещё. Он так и застыл с поднятой рюмкой, глядя на экран. Там красовался Шоумен, беззвучно разевая рот. Допытывался о чём-то у Кати и Алеся. Лицо девушки было взято крупным планом. Потом оно словно рассыпалось на разноцветные квадратики.
— Ну, слушай, вряд ли я так уж сильно её любил. Просто, лет двадцать назад, я понял одну простую истину. Формулу успеха. Если хочешь чего-то добиться в жизни, по-настоящему главного — забудь о её радостях. Вычеркни из неё друзей, отдых, вкусную еду, выпивку. Спи по четыре часа в сутки. Избавься от семьи, как от лишней обузы. Сбрось весь балласт, который тянет тебя на дно. Только тогда устремишься вверх. Это и называется сублимацией творчества. Путь к вершине. С кислородным голоданием, как у альпинистов. Полный аскетизм во всём. Нет, конечно, раз в полгода ты можешь напиться до потери чувств, но это всё, что тебе позволено. Потом снова за ежедневный изнуряющий труд. Нынешние кролики этого не понимают, — Продюсер кивнул на экран, на котором вновь показывали крупным планом лица участников шоу. — Они хотят получить всё и сразу. А за что, за какие заслуги? В лучшем случае дождутся балконной дверью по лбу. И это будет только справедливо.
— А мы с тобой в роли сквозняка, — кивнул Режиссёр. — Я понимаю, о чём ты говоришь. Гений, даже просто талант — это одиночество во всём. Но монахи хоть кому-то молятся. А ты? Хотел рассказать об этой женщине, но не сказал о ней ни слова. Наверное, ты действительно никого и никогда не любил. Вот уж о ком бы я стал делать фильм, так это о тебе.
— Только после моей смерти, — усмехнулся Продюсер. — Чтобы не выдумывать финал. А эпитафию ты уже знаешь.
Некоторое время они сидели молча. Странно было видеть на немом экране пляшущих человечков. Словно это было окно в другой, параллельный мир. В иную жизнь.
— Так что же та женщина? — напомнил Режиссёр.
Продюсер пожал плечами, словно ему это было уже совершенно неинтересно.
— Всё как обычно, — ответил наконец он. — Мы развелись, она вышла за моего двоюродного брата. Конечно, он любил её гораздо сильнее меня. Они счастливы. И я этому только рад.
— И это всё? — спросил Режиссёр, решившись на ещё один глоток коньяка. Он действительно был хорошим профессионалом в своем деле. — Может быть, у тебя дочь осталась?
— Пошёл вон, — сказал Продюсер, ломая мундштук. — Не будет у тебя обо мне никакого фильма.
25
Ночная Москва может быть опасной и жестокой, но она прекрасна именно в эти часы, особенно летом, когда на безлюдных прохладных улицах стоит гулкая тишина и город кажется не пустым, а завороженным: словно он очнётся ещё через много-много лет, и оживут купцы и мастеровые, чиновники и мещане, солдаты и диаконы, цари и бояре и сам Даниил Московский, истинный Хозяин столицы. А пока по городу, по Крымскому мосту, идут три человека. Один слегка прихрамывает, другой снимает на кинокамеру, девушка читает вслух стихи. Внизу проплывает кораблик с яркими огоньками, там звучит негромкая музыка и кто-то машет рукой. От воды веет свежестью, волны лениво бьются о каменные берега реки. Теплые потоки воздуха омывают лицо. Скоро, как всегда внезапно, наступит, полыхнет рассвет. Даже не заметишь, как всё кончилось и начинается что-то новое…
— А вот ещё одно, тоже Бунина, — сказала Катя. — Слушайте:
В вечерний час тепло во мраке леса,И в тёплых водах меркнет свет зари.Пади во мрак зелёного навеса —И, приютясь, замри.
А ранним утром, белым и росистым,Взмахни крылом, среди листвы шурша,И растворись, исчезни в небе чистом —Вернись на родину, душа!
— Ничего, — согласился Алесь. — Но это всё лирика, а я её не очень. Мне у него больше нравится «Алёнушка», я его даже своим ученикам читал. Оно какое-то наше, белорусское. Вот, оцени:
Алёнушка в лесу жила,Алёнушка смугла была,Глаза у ней горячие,Блескучие, стоячие,
Мала, мала Алёнушка,А пьёт с отцом — до донушка.Пошла она в леса гулять,Дружка искать, в кустах вилять,
Да кто ж в лесу встречается?Одна сосна качается!Алёнушка соскучилась,Безделием измучилась,
Зажгла она большой костёр,А в сушь огонь куда востёр!Сожгла леса АлёнушкаНа тыщу вёрст, до пёнушка.
И где сама девалася —Доныне не узналося!
— Скверный из тебя был педагог! — фыркнула Катя. — А ты чего хромаешь?
— Да собака эта, будь она неладна… Не пойму.
— Утром надо сходить к врачу. Хотя зачем идти? У меня же мама сама доктор.
— Ни за что. Стану я ей показывать свою ногу! Это не политкорректно.
— Силой заставим, — пообещала Катя.
— Ты лучше ещё что-нибудь почитай. У тебя это здорово получается. Выразительно.
Маявшийся вблизи Оператор вставил свое слово:
— Вы меня уже перекормили вашими стихами.
— А ты, тень, не подслушивай, — строго отозвался Алесь. — И вообще, отойди на пять метров. Не пересекай границу света и тьмы.
Оператор некоторое время обиженно пыхтел, а потом его словно прорвало:
— Да меня Колей зовут! Ладно, не по правилам это, не должен я вступать с вами в личный контакт, но что я — не человек, что ли? Никакая не тень. И пусть они все катятся к Нельсону Манделе в Караганду!
Он ещё кое-чего добавил, но Катя уже отошла в сторонку и закрыла уши.
— Вот это по-нашему, — похвалил Алесь. — Видно, и тебя достали в этом обдолбанном телеящике?
