Это решение (как сообщил Чарльзу Гревиллу один, из незаконнорожденных сыновей короля, Адольфус Фицкларенс, который находился в это время во дворце) привело короля в бешенство. Однако он не удостоил герцогиню ответом и 20 августа открыл заседание парламента, выразив желание, чтобы его не ждали в Виндзорском дворце к обеду. После начала заседания парламента он отправился в Кенсингтонский дворец, чтобы собственными глазами убедиться в правдивости слов герцогини. Прибыв туда, он с удивлением обнаружил, что герцогиня самовольно заняла семнадцать комнат, которые просила у него в прошлом году, в чем на законных основаниях ей было отказано. Это еще больше усилило его негодование. Вернувшись в Виндзор после столь неприятной инспекции, в значительной степени под влиянием бессонной ночи и многочисленных приступов астмы, он сразу же направился в гостиную, где уже собрались все гости, подошел к Принцессе Виктории, взял за обе руки и выразил глубочайшее сожаление по поводу отсутствия ее ближайшего окружения. Затем он повернулся к герцогине, отвесил ей глубокий Поклон и заметил, что в одном из его дворцов царит совершенно недопустимый произвол, добавив при этом, что только что вернулся из Кенсингтона, где с величайшим сожалением обнаружил, что многие комнаты дворца заняты вопреки его высочайшему повелению, и что не потерпит столь пренебрежительного отношения к своим решениям. Причем все это было сказано громко, на весь зал и с нескрываемым неудовольствием. Однако многим это показалось сущим пустяком по сравнению с той бурей, которая разразилась на следующий день. В воскресенье Адольфус вошел в банкетный зал и нашел короля в необычайном возбуждении. Это был день его рождения, и, хотя празднование было объявлено как частное мероприятие, в зале находилось множество людей, принадлежавших как к королевскому дому, так и к числу близких родственников. Герцогиня Кентская была рядом с королем, а с другой стороны находилась ее сестра. Принцесса Виктория расположилась напротив них. Адольфус сел неподалеку от герцогини и слышал практически все, о чем говорили за столом.
После окончания обеда по желанию королевы все выпили за здоровье его величества и его долгую жизнь, а потом изрядно опьяневший король выступил с чересчур длинной и путаной речью, во время которой произнес совершенно неожиданную для присутствующих тираду: «Я молю Бога, чтобы моя жизнь продлилась хотя бы на девять месяцев, после чего сами по себе отпадут всякие досужие разговоры о регентстве. Я буду крайне удовлетворен тем обстоятельством, что бразды королевского правления перейдут в руки этой юной леди (при этом он многозначительно повернулся к принцессе Виктории), законной наследницы Короны, а не в руки сидящей сейчас рядом со мной персоны, которую окружают всяческие недоброжелатели и злокозненные советники и которая сама по себе не является настолько компетентной, чтобы действовать в полном соответствии со своим высоким положением. Могу откровенно заявить, что я крайне оскорблен -в высшей степени и без всяческого преувеличения — поступками этого человека и ни в коей мере не намерен терпеть дальше эти безрассудные выходки, унижающие мое достоинство Помимо всего прочего хочу выразить свое глубокое разочарование тем обстоятельством, что эта юная леди столь бесцеремонно удерживалась вдали от королевского двора и не принимала участия во всех тех мероприятиях, на которых она должна была присутствовать. Очень надеюсь, что ничего подобного впредь не повторится. Хочу сообщить ей со всей откровенностью, что я, король Англии, преисполнен решимости защищать свое достоинство и в дальнейшем с непреклонной волей я буду настаивать на том, чтобы юная принцесса присутствовала на всех королевских мероприятиях, выполняя тем самым свой долг перед Короной».
Свою длинную речь король закончил предположением о скором правлении принцессы уже в качестве королевы и вообще отнесся к ней с величайшим почтением и отеческой заботой, которая, по словам Адольфуса, была встречена с удовлетворением со стороны всех присутствующих.
Эта ужасная филиппика (даже при условии, что многое забылось) была произнесена громогласно и весьма негодующим тоном. Королева выглядела совершенно расстроенной, принцесса расплакалась, а все присутствующие остались в крайнем недоумении. Герцогиня Кентская не произнесла ни слова. После того как король и сопровождающая его свита покинули зал, завершив тем самым эту ужасную сцену, герцогиня тут же объявила о своем немедленном уходе и приказала подать карету, однако минуту спустя она уже успокоилась и позволила уговорить себя остаться до следующего дня.
Комментарии герцога Веллингтона по поводу этого события были, по обыкновению, лаконичны: «Боже мой, какая неловкая ситуация!»
Разочарование принцессы Виктории было хоть в какой-то степени смягчено предстоящим приездом в Англию короля Леопольда и его трехнедельным пребыванием в замке Клэрмонт. Принцесса с удовольствием провела с ним несколько дней и наслаждалась общением с обожаемым человеком. «Он такой умный, — отметила она в своем дневнике, — такой мягкий, такой благоразумный... Только от него я могу получить хороший совет по любому случаю». С таким же почтением она относилась и к королеве Луизе и очень сожалела о том, что та не смогла приехать в Англию со своим мужем, поскольку ожидала второго ребенка. Однако не преминула воспользоваться случаем и прислала ей «замечательные» подарки — шелковое платье и сатиновую шляпку, сделанные мадемуазель Пальмир, лучшим мастером Парижа.
К сожалению, визит дядюшки Леопольда длился недолго, а потом вновь потянулись тоскливые будни в Клэрмонте; в «привычном обществе», включая занудную дочь Джона Конроя, которую принцесса Виктория невзлюбила еще больше по мере усиления ненависти к ее отцу. Она с нетерпением ждала возвращения в Лондон, чтобы снова посещать театр и находить хоть какие-то развлечения, которых начисто была лишена в условиях сельской местности и в окружении столь неприятных для нее людей.
Однако даже после ее возвращения в Кенсингтон жизнь веселее не стала. Конрой был для нее еще более отвратительным и невыносимым из-за попыток укрепить влияние при дворце и сделать все возможное, чтобы закрепить опеку над юной принцессой. Что же до самой герцогини, то она оказалась под большим влиянием Джона Конроя и без его ведома не могла ступить и шагу.
Незадолго до своего восемнадцатого дня рождения принцесса Виктория получила от короля письмо, в котором тот сообщал, что намерен обратиться в парламент с просьбой о выделении ей ежегодного жалованья в размере 10 тысяч фунтов стерлингов, которое должно быть полностью в ее распоряжении. Кроме того, он великодушно предложил ей подобрать себе казначея, который бы взял на себя труд по управлению ее личными финансами, и даже порекомендовал на этот пост сэра Бенджамина Стефенсона, которого герцогиня на дух не переносила. Более того, король позволил принцессе самостоятельно формировать свое окружение и подбирать домашнюю прислугу.
Когда лорд-гофмейстер доставил это письмо в Кенсингтон, Джон Конрой настоял на том, чтобы оно было прочитано принцессой в присутствии матери. Прочитав послание,
Виктория тут же протянула его матери. Герцогиня была так поражена, что долго не могла прийти в себя. Разумеется, ей было приятно, что король посоветовался с кабинетом министров, прежде чем посылать ее дочери такое письмо, однако см о содержанием осталась недовольна. Она написала чрезвычайно сердитое письмо премьер-министру лорду Мельбурну, в самой решительной форме отказала Виктории в просьбе назначить на пост казначея ее наставника, преподобного Джорджа Дэйвиса, а о просьбе разрешить неофициальную встречу с лордом Мельбурном даже и слышать не захотела. После этого герцогиня составила с помощью Джона Конроя письмо королю, которое должна была подписать ее дочь. Виктория была страшно расстроена в тот вечер, чувствовала себя «несчастной» и даже отказалась спуститься на ужин. «Я предпочла бы во всех своих делах полагаться на помощь и поддержку своей матери, — сообщалось в письме, которое Виктория так долго не хотела подписывать. — Что же касается моих финансовых дел, то я хочу, чтобы все мои дополнительные финансовые вложения поступали в распоряжение матери, которая, несомненно, будет распоряжаться ими в моих собственных интересах».
Прочитав письмо, король отложил его в сторону и сказал присутствующим, что принцесса Виктория не могла написать такого. Чуть позже он отослал герцогине еще одно письмо, в котором предложил в качестве компромисса выделять принцессе 4 тысячи фунтов стерлингов, а герцогине — 6 тысяч. Однако герцогиня решительно отвергла это предложение и даже не дала себе труда поставить в известность дочь, которая теперь не разговаривала с ней, когда они оставались наедине.
