побежал за ружьем, но, пока бегал, они, конечно, улетели. Тут же еще две появились. Одна секунда, и мушка жадно припала к цели, отвод немного вперед, выстрел, и, к всеобщему удивлению, утка, кувыркнувшись в воздухе, падает на отлете на землю. Собака проводника бросается, за ней бегут рабочие, что помоложе, бегу я, перезаряжая на ходу ружье. В кустах, наступив лапой на утку, стоит собака. Только вернулся к костру, как из-за леса вылетела еще одна. Выстрел. Перевернувшись два раза в воздухе, она стремительно падает в Амгунь. Взмахивает крыльями, но подняться не может, плывет на другой берег. Собака бросается за ней, но утка ныряет и всплывает далеко впереди. Собака возвращается обратно. Эти два выстрела принесли мне славу меткого охотника. Вечером на стоянке я подбил еще и рябчика.
19 августа. До Темги осталось шесть дней пути. Темга — начало нашего участка.
Всю ночь шел дождь и только к утру перестал. Намокшая за день одежда не просохла, и теперь ее, холодную и мокрую, приходится натягивать на разомлевшее во сне тело. Смены нет. Две пары брюк сопрели и развалились окончательно. Вода и солнце сделали свое дело.
Пасмурно и холодно. Но холод сразу же исчезает в пути, а пасмурность еще больше сгущается. По Амгуни теперь потянулись длинные косы. На одном берегу обрыв, на другом — коса. Так и чередуются. Сопки тянутся беспрерывно по правому берегу. Опять авария. Лопнула веревка, на которой тащили лодку Иванова — кухаркиного мужа. Она наскочила на лодку Маши, сама отделалась благополучно, а Машина перевернулась. Из-за этого раньше времени встали на ночлег.
Вечер тихий, и оттого, что он тих, мошка особенно свирепа. Ее много еще и потому, что бивак вблизи кустарников. Ходим и беспрерывно отмахиваемся от гнуса, лезем к костру и плачем от едкого дыма. Никто не заметил, как к берегу пристал бат. Вышли двое — эвенк и Сараф. Они спустились из Темги, едут за радистом. Отряд К. В. находится в Темге. Бат — единственное мощное средство передвижения. Они ехали вверх со скоростью двадцать пять — тридцать километров в день, а мы на своих черепахах — еле семь-восемь.
Когда стемнело, приехали Неокесарийский, Маша и работяги. Лодка разбилась о завал. Чтобы спасти буровое оборудование, пришлось нырять. «Счастье наше, что дно чистое да вода светлая». Спасли все. «Забавно было, — рассказывает Тоха, — с обсадной трубой, тяжелая, сволочь. Я нырнул, ухватился за нее руками, а вода вертит вокруг нее мое тело, и никак не поднять. Вынырнул, набрал воздуха и опять туда, кое-как поставил на попа, ребята ухватились за верхний конец, выступивший из воды, и вытащили».
— Глубоко там было?
— Мне с ручками.
В это время подошел бригадир.
— Начальник, если не выдадите гречи нам, то ребята сказали, что они ее украдут. Если есть, так всем вместе есть, а если нет, так всяко может быть.
— Сколько у нас гречи? — спросил Мозгалевский.
— Пять килограммов, — ответил Соснин. — Дайте половину.
20 августа. Хороший выдался сегодня денек. Солнечный, с сильным ветром. Тепло, и гнуса нет. Наслаждение. А мошка сильно досаждала. Залезала в рот, в глаза, в уши. Особенно она любит те места, где одежда плотно прилегает к телу. Разъедает до крови. Начинается сильный зуд. Но сегодня хорошо. Ветер, сильный, порывистый, загнал ее в гущу тайги, и Амгунь чиста от нее. Вода слепит глаза, настолько ярка и бела, в ней такая масса солнечных бликов, что все кажется расплавленным. Если поглядеть издали, то наша флотилия, наверно, похожа на праздничное гуляние на лодках, а если вблизи, — босые ноги, рваные штаны, свисающие лохмотья рубах, обросшие лица, искусанные мошкой и сожженные солнцем.
На Амгуни лето, а на берегу осень. Земля устлана желтыми листьями. Чуть тронешь березку, и с нее осыпается листва. Из темно-зеленой тайга становится светлой. Все чаще встречаются стаи уток, но они так далеко, что о выстреле остается только мечтать.
21 августа. Нет прежнего задора, шуток и смеха. Рабочие угрюмы. Из всего обилия продуктов осталась только мука. Силы иссякают. Все чаще рабочие требуют перекура. Перваков с Баженовым совсем ослабли, и теперь мы плетемся в конце каравана. Заболел Юрок. Заболел вольнонаемный рабочий Уваров. Озноб. У одного из рабочих двенадцать чирьев на теле. Тяжело. А перекаты, как назло, все чаще и чаще. Приходится почти не вылезать из воды.
22 августа. Синий туман поднимается к облакам, и тогда верхушки сопок скрываются. На другом берегу высокий строевой лес. Над вершинами деревьев парит ястреб. Парит долго и плавно. Утро.
К Мозгалевскому подходят трое рабочих, заявляют о болезни: «Мы ослабли, не можем работать». Он их освобождает, и они уходят берегом к Темге. На бивак стали становиться раньше. Теперь в день проходим не больше пяти километров, хотя все чаще встречаются длинные косы, а по ним легко подыматься вверх.
Еще только начало вечера, а холодно. Поставили палатки, и я иду в лес. Хорошо в лесу. Забываешь обо всем. Я зашел далеко от стоянки и почувствовал себя совершенно одиноко. Я да тайга. Никого нет. Непроходимая чаща с вывороченными громадами стволов, наваленными друг на друга и переплетенными между собой лозами молодняка. Мне стало как-то не по себе, неприятно. Все чаще и чаще оглядывался я но сторонам. Каждый шорох, каждый треск заставлял меня вздрагивать. Я ускорил шаги, пытаясь выбраться куда-нибудь, где нет этой гнетущей тишины, и вдруг услыхал шум. Он приближался. Усиленно забилось сердце. По телу пробежал холодок. Шум сопровождался отчаянным треском. Вот он ближе ко мне, вот еще ближе… «Медведь!» — мелькнула мысль. Я сжал бесполезное ружье, заряженное бекасинником на рябчика. Треск раздался в нескольких шагах от меня, и я как сумасшедший бросился прочь. Падал. Вскакивал. Запинался и бежал, бежал. Остановился на высохшем русле протоки. Прислушался. Тишина… Сердце учащенно билось от сильного бега, но губы уже раздвигала улыбка. Странное состояние. Вскоре я вышел на Амгунь. Шел не торопясь и вдруг услышал отдаленный гул мотора. Он усиливался, и, подобно стреле, из-за верхушек деревьев вылетел самолет. Я не верил глазам, и вместе с тем неудержимая радость овладела мной.
— Самолет! — дико закричал я. — Самолет!
Бросился бежать, не сводя с него глаз. А он так же
