— Думай, парень, думай.
Козырин старательно думал.
Думал о самом себе. Вспоминал учебу в институте, где ему с первого курса прилепили кличку «кержак» — за нелюдимость и упорство в учебе, вспоминал, как разгружал по ночам вагоны, чтобы сшибить двадцатку до стипендии, как сам чинил и отглаживал старенький костюм, единственный на все случаи. Ему неоткуда было ждать помощи и не на кого было надеяться, кроме как на самого себя. Обеспеченную жизнь, о которой он мечтал, Козырин тоже хотел выстроить сам. Сам-то сам, но ведь он жил среди людей и зависел от них. «Стоп!» — неожиданно остановил самого себя Козырин. — «А почему я должен зависеть от них, а не они от меня? Почему? Ведь у меня есть все, чтобы поставить их в зависимость. При нынешнем моем положении они стремятся ко мне, как мошки на свет. Почему я должен на кого-то оглядываться, пусть оглядываются на меня!»
За лесом гулко и упруго простукал поезд, нарушил тишину. Козырин зябко передернулся, включил свет и неторопливо поехал домой.
12
Если твой помощник глупее тебя, значит, ты дурак. Если он умнее тебя, значит, ты дурак еще раз.
Такая поговорка была у Воронихина. Придумал он ее давно, гордился ею и никогда не нарушал. По поговорке этой и подбирал себе помощников: не хотел быть ни умнее, ни глупее их, хотел быть на равных. К Рубанову присмотрелся, когда тот еще руководил комсомолом в соседнем районе. Все, что он узнавал о нем, нравилось. Парень деревенский, закончил университет, работал директором школы. Надеется только на самого себя и на свою голову. Положив глаз, Воронихин уже не терял Рубанова из виду. Проследил, как тот с отличием закончил партшколу, как потом перешел в обком. Незаметно для других Воронихин постарался сделать так — а к нему в обкоме прислушивались, — чтобы новый инструктор курировал Крутояровский район. Когда же пришло время провожать второго секретаря на пенсию, Воронихин сумел убедить всех, что на освободившийся в Крутоярове пост лучшей кандидатуры, чем Рубанов, не найти.
Чем же так приглянулся этот парень видавшему виды, седому и, кажется, все познавшему Воронихину? Ответ на этот вопрос у него был. Он вообще не мог терпеть и не мог спокойно жить, если на какой-то вопрос не находил ответа. Еще давно с присущей ему наблюдательностью заметил, что все чаще и чаще дают о себе знать молодые партийные работники. Ребята, родившиеся сразу после войны, краешком хватившие лиха, они спешили жить стремительно и без оглядки. Вовремя заканчивали институты, успевали поработать, узнать жизнь. Знания жизненные, слившись с книжными, неожиданно выводили на сцену этих молодых, самостоятельных и — главное — небоязливых людей. Время работало на них, они не знали перегибов и не любили оглядываться на авторитеты. Если твердо верили сами — им было этого достаточно. Правда, не замечалось у них удали, размашистости, что больше всего ценилось в молодость Воронихина. Наоборот, эмоции прятали в себе, оставляя только одно — дело. Даже в одежде, в строгих, отутюженных пиджаках, в аккуратных, ловко сидящих рубашках и старательно повязанных галстуках, были они отличны от тех, кого он знал раньше.
Воронихин умел заглядывать вперед и, заглядывая, видел — погоду на завтра будут определять отутюженные, суховатые, по его мнению, ребята.
После первых же месяцев работы с Рубановым он похвалил себя за проницательность. Тот проявил такую цепкую хватку и умение, что оставалось только удивляться. У него было чему поучиться даже Воронихину. Но и Рубанов еще больше мог поучиться у первого. Таким образом, они были на равных.
Но вот прошло полгода, и Воронихин вдруг почувствовал, что за каждым шагом Рубанова он следит с ревностью, следит внимательно, стараясь ничего не упустить. Сначала удивлялся, не понимая, откуда взялась ревность. Но так как терпеть не мог иеясностей и вопросов без ответов, то скоро догадался — Рубанов раздражает тем, что у него на многие вещи другой, отличный от Воронихина, взгляд. И это уже давало о себе знать. Воронихин дожидался случая, чтобы поговорить напрямую.
Сегодня такой случай выпал. В райкоме они засиделись допоздна, а день выдался тяжелый, суетный, и к вечеру Воронихин осоловел от усталости. Стряхивая с себя тяжесть, решительно убрал в стол бумаги и с хрустом потянулся. Вспомнил, что у него есть заварка с душицей. «Вот и хорошо, попьем чайку, а заодно и потолкуем». Он взглянул на сидевшего напротив Рубанова.
В ответ на предложение побаловаться чайком тот согласно кивнул, тоже сложив бумаги в папку, унес их в свой кабинет и вернулся с банкой кофе. Перехватил вопросительный взгляд Воронихина и пояснил:
— Привык к кофе со студенчества. Друг присылает.
— Ладно, подождем, когда твои запасы кончатся. — Воронихин негромко рассмеялся и, не желая больше темнить, заговорил откровенно: — Есть слухи, что второй секретарь принципиально не пользуется райкомовским буфетом, а за мясом ходит по воскресеньям на базар. Верные слухи или нет?
Рубанов включил чайник, поднял на Воронихина глаза. Видно было, что он обдумывает ответ. Воронихин не торопил, ждал, расхаживая по кабинету. Когда он узнал о том, что второй ходит на базар, он невольно подумал: а не зарабатывает ли Рубанов таким дешевым способом себе авторитет? Вот, мол, какой я честный и принципиальный… Конечно, дело касалось не только походов на базар. Черт с ним! Нравится — пусть ходит. Рубанов, в глазах Воронихина, покушался на установленный порядок. Несколько дней назад приезжал Панюшкин и жаловался, что второй дал ему хорошую взбучку. В Крутоярове проходил областной семинар работников Сельхозтехники. Он, Панюшкин, как ему и было велено Воронихиным и как делалось раньше, все приготовил в колхозной столовой для гостей. Посидят местные мужики с приезжими, поговорят, нужные знакомства завяжут, глядишь — чего и выпросят, да и потом, когда появятся в областной Сельхозтехнике, будут там уже не чужими людьми… Все прекрасно понимали целесообразность застолья, а Рубанов не понял. Отозвал Панюшкина в сторону и велел все лишнее со стола убрать. Но и этого мало! Сам расплатился за обед, и другим пришлось лезть в свои карманы. Гости уехали недовольными. Вот и попробуй теперь к ним сунуться, в областную Сельхозтехнику, попросить чего-нибудь…
Воронихин ждал ответа.
— Вас интересуют, Александр Григорьевич, не столько мои посещения базара, сколько моя точка зрения. Вот она — дополнительные привилегии районным руководителям до добра не доведут.
Воронихин удивленно вскинул брови и остановился. Вынул из карманов руки и начал их осторожно потирать — явный признак недовольства. Рубанов нахмурился, но говорить не перестал. Его глаза смотрели по-прежнему прямо.
— И считаю, что нам такое положение надо поправить.
— Точнее сказать, ты уже начал поправлять. После статьи в газете вызвал к себе Козырина и стал накачивать за то, что он оставил под прилавком пару каких-то банок. Несерьезно…
— С этого и надо было начинать. Речь в конечном счете не о банках, а о системе. Козырину разговор не понравился, и он побежал искать у вас защиту.
— Он не из тех, которые бегают, — улыбнулся Воронихин. — Он ходит.
И улыбка Воронихина, и его сегодняшний разговор настораживали Рубанова, он чувствовал, как в нем с каждым сказанным словом растет тревога, пытался ее подавить, но она росла, явно подсказывая, что этот нелегкий разговор — только начало… И снова вспоминалась встреча с Козыриным.
Рубанов вызвал его в тот же день, когда в газете опубликовали материал Агарина. Козырин опоздал часа на два и в ответ на замечание спокойно возразил, что у него, кроме визитов в райком, есть и другие дела. После такого выпада Рубанов несколько смешался, но быстро овладел собой и говорил с Козыриным жестко. Говорил, чтобы прекратили торговлю по запискам. Козырин молча выслушал и пообещал завтра же выложить весь дефицит на прилавок, но серьезно, без насмешки предупредил: если начнется давка и кому-то поломают ребра — он не ответчик. Рубанов взорвался. Это была старая, знакомая и заезженная, как кляча, отговорка. Боишься очередей? Отправь все в детские сады и в школьные буфеты! У Козырина удивленно полезли вверх брови. Его удивление было не наигранным, а естественным. И оно озлило Рубанова, как злил и тревожил сейчас разговор с Воронихиным.
— Ну что ж, Юрий Васильевич, твоя точка зрения мне понятна. — Голос у Воронихина был спокойный, хотя в потирании рук прорывалось раздражение. — А теперь выслушай меня. За последние четыре года я похоронил трех председателей колхозов. Ни одному из них не было и пятидесяти. Мужики работали на износ. Я же по долгу службы жал и давил на них, вынужден был жать и давить. Эти смерти, по правде сказать, в какой-то мере и на моей совести. Так неужели председатель не имеет права что-то получить за свою адскую работу? А? Ответь мне. Только честно. Неужели не заработал?
