периодически посматривая на молодого священника.
— А ты— талантливый интриган, — проговорил он, дочитав бумаги. По сути, ему грозил суд. Отец Довжик протянул донос обратно.
— Я не хочу отправлять. Все, что я написал — правда, но это— правда наша, но не моя.
Отец Довжик теперь уже удивленно посмотрел на ксендза, этого в нем он не разгадал, видя только карьериста и талантливого политика.
— Так ты Томас еретик?
— Это уже не важно. Жить мне осталось недолго, — он расстегнул сутану и снял нательную рубашку. Его белое, усыпанное бесчисленными шрамами тело, вздрагивало от волнения. Отец Довжик моментально увидел у него два уже достаточно больших шрама под грудью, налитые уже не белой, а коричнево-черной жидкостью, готовящейся вот-вот прорваться сквозь кажущуюся тонкой оболочку.
— Давно обнаружил?
Неделю уже. Мне, наверно, осталось несколько дней. Я не хочу больше врать, врать себе. Я хочу помочь людям— то, ради чего я пошел служить.
— Я тебе верю. Истинная доблесть— не нести послушание, а понять, признать и истинно искупить по велению души, а не по расчету. Так мне говорил старый сапожник, мастер Вольф, когда я был ребенком.
— Мудрый человек; как жаль, что таких людей мне не приходилось встречать в своей жизни.
— Мудры, ха!..Я его сжег, это был мой первый еретик, — отец Довжик самодовольно усмехнулся. — И не жалею, ты тот, кто ты есть. Мужество и искупление тоже признать это.
— А Вы? — ксендз не решился задать вопрос дальше.
— Я здоров, ни малейшего намека, — наигранно весело ответил отец Довжик. — А вот бургомистр, эта жирная свинья, скоро сдохнет, будь я проклят, если это не так!
— Что нам делать? Что можем мы сделать?
— Есть одна идея, но я не могу ее воплотить, может, ты возьмешься?
— Я готов! Не в целях искупить, я просто готов. Готов умереть, но не готов ждать!
Отец Довжик подошел к небольшому шкафу и достал оттуда запыленную бутылку и пару медных бокалов. Разливая тягучее вино, он протянул один бокал ксендзу, второй же моментально осушил, разговор вызвал в нем небывалую жажду. Ксендз нерешительно отпил, но потом залпом опорожнил его. Второй бокал они пили уже медленно. Кот на диване ни капельки не встревоженный напряженным разговором людей, теперь уже спал, свернувшись калачиком, подрагивая и довольно урча во сне.
Ветер уныло выл снаружи, пробиваясь сквозь щели в окнах, стремился к пламени свечи холодной стрелой, но, ослабев в теплой комнате, только колыхал ее маленькое гордое пламя.
Герр Штейн неторопливо пролистывал только что исписанные страницы, не вглядываясь в текст. Ему нравилось просто листать свой дневник после заполнения ровным отчетливым почерком своих мыслей, пережитых в течение дня, но скованных рамками формата страницы. Но сейчас в большей степени не формат тяготил заполнение дневника новыми рассуждениями, а нехватка сил. Порой ему казалось, что это происходит не сним, и та вереница людей, прошедших через его руки, та нескончаемая лавина людского горя, непонимания, гнева, ненависти, страха, смерти… все это теперь казалось ему всего лишь сном, кошмарным, а, может, и не сном. Он уже забыл, когда в последний раз нормально спал и ел. Да, надо бы поесть, непременно надо поесть.
От этой мысли у него закружилась голова, живот одобрительно заурчал, подтверждая верность принятого решения. Герр Штейн отложил дневник на стол, он теперь его не прятал как раньше, зачем? Исход был ему понятен уже давно, чем можно его напугать. Пожалуй, только костром, но он надеялся, что не доживет до того.
Взяв подсвечник, он прошел на кухню. Анна заботливо оставила для него уже давно остывший обед, прикрытый чистым полотенцем.
«Ах, Анна, добрая душа, — подумал герр Штейн, зажигая лампу на столе, — неужели ты тоже погибнешь в этом аду?». Он давно просил ее, требовал, чтобы она покинула город, ведь еще пару дней назад можно было бы, но вот ведь упрямая, а теперь поздно, все дороги перекрыты.
Герр Штейн принялся за холодную свинину с картофельным салатом. Несмотря на то, что свинина была совсем холодной и очень жирной, а салат начал уже немного бродить, он давно не ощущал в себе такого здорового аппетита. Он запил холодный обед доброй бутылкой вина. Часы пробили четыре. Спать уже не хотелось.
Организм, подбодренный пищей и изрядной долей вина, заработал с удвоенной силой, разливая по телу приятное тепло. Голова постепенно начинала просветляться, принимая привычную холодность взгляда и ясность ума. Сидя за столом герр Штейн прикидывал в уме, сколько осталось живых в городе. А сколько здоровых? Тут он мог почти точно ответить — ни одного. Кто успел как плотник со своей семьей, покинули город, остальные же либо пьют, либо молятся.
Как протестовал он у бургомистра, требуя запретить Великую Мессу, проведение которой определил сам епископ. Его тогда поразило то, что известный его противник отец Довжик в этом споре принял скорее выжидательную позицию.
Он снова и снова проигрывал в голове этот спор, стараясь понять, что можно было бы сделать, что сказать, но раз за разом не находил ничего. Не ища для себя оправданий, считая себя отчасти виновным в том, что после этой чертовой шестичасовой мессы волна поглотила город, герр Штейн, терзая себя воспоминаниями, находил в них здоровую долю фатализма и цинизма, которая была ему теперь так нужна. Цинизм, подогретый вином, возобладал, и герр Штейн принес дневник на кухню и аккуратно начал заполнять сводку по смертности прошедшего дня.
Поступило с симптомами — 67, отпущено домой — 35, умерло -132.
Перо замерло в ожидании. В дверь настойчиво постучали. Герр Штейн колебался. В дверь постучали еще раз, более настойчиво.
Исцеленных — 1.
Герр Штейн оставил дневник на столе, давая чернилам высохнуть, и пошел открывать дверь. В такое время могла прийти только Анна, но стук был явно сильного человека. Он, не колеблясь, открыл засов, давая возможность ночному гостю самому открыть дверь.
Дверь распахнулась, и холодный ветер ворвался в помещение, неся с собой хлопья мягкого мокрого снега.
В комнату вошли двое, закутанные в дорогие плащи. В темноте Герр Штейнне мог разглядеть их лица, но одежда и характерный запах церковных свечей выдавали в них не простых горожан, которые толпами выстраивались у него, прося продать или дать в долг хоть немного той микстуры, которая, как считалось в городе, заговаривает демона, но микстуры больше не было. Небольшая часть была у Анны, но ее давали украдкой только детям.
Сомнений не было — это был отец Довжик, его легко было узнать по фигуре характерной позе, которую он принимал в
