Ждет… ждет…
…И вот уже женщина вообразила, что он все-таки вернулся из своей странной погони за воздушным змеем, которую она видела теперь своей памятью как на замедленном повторе. Он вернулся и стоял рядом с ней, в этом вагоне, в черном фраке, плотно прижимаясь своей грудью к ее груди, — так, что даже хрустела роза в его петлице, — целовал ее губы, шею, ласкал руками распущенные волосы, лежащие на свадебном платье. Снова пассажиры превратились в счастливых созерцателей, а растаявший снег — в конфетти, и все вокруг имело светло-коричневый оттенок…
Женщина ехала к своей тете, которая работала парикмахером. Она сядет перед зеркалом, и все то время, пока тетя умело щелкает ножницами, а мягкие колечки волос бесшумно опускаются под ноги, будет рассматривать огромный старый календарь за спиной, во всю стену, с фотографией синих лиственниц, на иголки которым нанизаны солнечные зайчики.
— Посмотри на меня, — будет увещевать ее тетя, — я всю жизнь посвятила себя этому, и если бы ты знала, как мне теперь хорошо, как светло на душе.
И тогда женщине покажется, что ее судьба действительно предопределена, а через приоткрытое окно врывается не только холодный ветер, но еще и тихий звон церковных колоколов. Где-то, где-то звонят колокола…
…Тени на потолке тамбура бледнеют и почти что растворяются, как шоколадные хлопья в молоке, а темнота на улице отступает. Электрический свет в вагоне гаснет, и его сменяет другой — хмурый, серый, проникающий во все предметы и в людей. Следующая остановка… позднее утро…
ХВОСТ ЯЩЕРИЦЫ
Вадим всегда удивлялся, как его дядя умел учуять посетителя, едва тот переступал порог антикварного магазина: ни одна петля на двери не скрипела, а колокольчик постарел и почти что превратился в декорацию. Только иногда, когда дверь закрывалась, а вошедший уже стоял у прилавка, он издавал вялое запоздалое позвякивание, которое тут же терялось в дневной полутьме помещения.
— Это ты, племянник? — послышалось из закутка.
— Да, я…
— Ты всегда приходишь на пять минут раньше. Как дела у Сергея Павловича?
Вадим почувствовал едва уловимую усмешку, прозвучавшую в этом вопросе; обойдя прилавок слева и отодвинув плотную штору, из-под которой выбивались узкие шелковые нити света, он ответил:
— Я сделал заказ. Через несколько дней музей пополнится шестью новыми экспонатами. Их привезут из Дрездена. Сегодня вечером нужно будет еще позвонить и подтвердить.
— Хорошо. А потом как всегда будем ждать удобного момента, — дядя стоял, согнувшись над маленьким столом, и сквозь лупу внимательно рассматривал какую-то утварь, почерневшую от времени. Закуток был очень низкий, и казалось даже, что фигура дяди подпирает потолок, а заляпанная грязью лампочка обжигает ему ухо; из-за неимоверной тесноты в закутке не только невозможно было поместиться второму человеку, но даже и стул нельзя было поставить, — сколько там сейчас добра лежит?
— Почти половина экспонатов.
— Даже много, — дядя произнес это с такой интонацией, как будто собирался прочесть нравоучение, и когда он говорил, было только видно, как мельтешат его верхняя губа да два пожелтевших зуба — все, что находилось ниже, скрывал белый стоячий воротник рубахи, который странно напоминал бумажный кораблик.
— Да будет тебе! Иногда мне кажется, что кто-нибудь придет и обязательно заметит подмену.
— Ерунда, успокойся. У нас народ дурной: ботинок от валенка не отличит. А что тогда говорить о музейных экспонатах? Это быдло на все глаза вытаращит в изумлении, для него все — диковина, — в слове «быдло» дядя всегда делал столь веское ударение на первый слог, что в результате получалось просто-напросто убийственное презрение — такое, пожалуй, нельзя было передать никак иначе, — запомни, для Вирсова главный авторитет — ты. Сам-то он восточную вазу от русской не отличит. Так что… — внезапно дядя покраснел, затрясся, и из-под воротника вырвался его заливисто-высокий, почти что детский смех, который совершенно не сочетался ни с внешностью этого человека, ни с возрастом, ни с его довольно низким тембром во время обычной речи.
— Когда-нибудь все равно придется сматывать удочки, — покачал головой Вадим.
— Возможно, — дядя пожал плечами. Его черный фланелевый пиджак, плотно облегавший тело, наморщился и недовольно скрипнул.
Вадим повернулся и медленно прошелся по всему помещению. Его взгляд то и дело останавливался на продолговатых турецких масках, которые подобно летучим мышам сонно покачивались на потолке.
— Между прочим, в четыре часа Вирсов заедет за мной сюда.
— Зачем это?
— Он пригласил меня к себе на ужин.
— Хочет отпраздновать новые поступления? А вдруг все сорвется в последний момент? Он всегда любит торопить события! В молодости я знавал одного полнейшего неудачника, который даже свой день рождения справлял за десять дней как минимум — это была своего рода борьба с невезением. Он опасался, что в календарный день все его планы обязательно рухнут: вызовут на срочную работу, или же он сломает ногу, поскользнувшись на кожуре от банана и тому подобное, — но на самом-то деле он боялся просто не дожить, — снова из-под воротника дяди вырвался заливистый детский смех.
— А где сейчас этот человек?
— Не знаю. Я лет двадцать его не видел. Может быть, он умер… ага… кажется, к нам кто-то пришел.
— Где? — Вадим развернулся и увидел незнакомого посетителя, мужчину в серых рабочих штанах, — как ты узнал?
— Затылком чую, — шепнул дядя, вышел из закутка и выпрямился в полный рост. Из-за воротника показался острый кадык, мерно ездивший под его подбородком, точно лифт в шахте.
— Добрый день! Чего желаете?
Посетитель хотел ответить, но его перебил звук захлопывающейся двери и неуверенное позвякивание колокольчика. Вадим еще раз бросил взгляд на маски. Они бесшумно покачивались.
Войдя в антикварный магазин и увидев Вадима, Вирсов, мужчина лет пятидесяти с коротко стриженными мягкими волосами и гладким сверкающим лицом, одетый в блестящий пиджак, отреагировал так, словно сегодня утром они и не договаривались встретиться:
— Ого, Вадик, ты здесь? Отлично! Анатолий Петрович, как поживаете? Сто лет не виделись!..
— Два месяца, — вежливо поправил его тот и протянул руку. Антиквар, стоя за прилавком, изучал через лупу съемную столешницу, отделанную ляпис-лазурью; на полированном дереве будто бы лежали сверкающие камушки — вот почему вся картина придавала Анатолию Петровичу сходство с ювелиром.
На его замечание Вирсов хохотнул, показав два ряда безупречно белых зубов, а затем повернулся к Вадиму.
— Мрачновато у вас тут! Сегодня, Вадик, отдохнем, что и говорить, — я по пути заехал в винную лавку Немчинского… Вот, посмотри чего купил!.. — из кожаного портфеля материализовалась бутылка коньяка, на этикетке которой в профиль изображен был аристократ в длинном белом парике, — настоящий «Extra old»! Самый дорогой и самый качественный (Вирсов просто обожал это слово — «качественный», — употребляя его почти по любому поводу), — Немчинский мне его на заказ привозит. Ну, что скажешь?..
— Отличный коньяк, — подтвердил Вадим.
— Спасибо, дорогой, — Вирсов положил руку ему на плечо, — я же все для тебя стараюсь, — и насмешливо рассмеялся, — Анатолий Петрович, вот за эти вещи вашему племяннику и следует благодарить меня: я научил его разбираться в качественном алкоголе…
— Не сомневаюсь в этом, — поспешно пробормотал антиквар, так и не отдаляя лупы от глаза.
— …и ценить хороший «Hennessy». Я ведь уже давал тебе пробовать?
— Да, на прошлой неделе… — Вадим еще собирался спросить у Сергея Павловича, почему тот не оставил бутылку в машине, но передумал. Странно, ему вдруг показалось, что Вирсов сегодня прикладывает усилия к тому, чтобы вести себя непринужденно. Уж слишком он веселился! А его глаза, напротив, как-то странно и невесело блеснули пару раз… Но если только впечатления Вадима не обманули, хорошо же Вирсов умеет скрывать свое истинное настроение!
— Нет, такого, вероятно, ты еще не пил. Меня когда-то отец научил определять подлинность коньяка по осадку. Я, правда, забыл уже все, но ладно, попробую… — Вирсов поднял бутылку дном вверх, медленно покачал ею из стороны в сторону, затем резко наклонил и все это с таким видом, будто спасал мир, — да ладно, какая к черту разница! Все равно он подлинный!.. Так вот, что я там говорил?.. Ты не помнишь, Вадик?
— О чем?
— Ага! — он прищелкнул пальцами, — я уже сам вспомнил! Про то, что у вас тут темень и мрак. Вон у Немчинского лоска и света хоть отбавляй, и народ слетается туда, как мотыльки на уличные фонари. Какая им разница вино или мебель! Главное, к свету, к свету!.. Как все положительные и здравомыслящие… А в нашем музее, например? Ну скажи, Вадик, разве так уж помешал ему ремонт годичной давности? Нет. Ей-богу, я просто удивляюсь, как это ваш магазин остается на плаву! Эти ужасные маски…
