«Это Он, это Он!» – возвестили охрипшие рты валяющихся. Сквозь марево костров проступил силуэт – маленький низкий человечек словно вышел из чрева черного облака и медленно направился к собравшимся. «Он такой же, как мы!» – заорала толпа, – «Он такой же как мы!» Восторженные и алчущие глаза, разбрызгивая экстатический блеск, устремились в пришельца.
* * *
Восторженные и алчущие глаза, разбрызгивая экстатический блеск, устремились в пришельца.
«Да, я такой же, как вы», – отвечал он. – «Я и есть вы. Я зачат вашим семенем. Я оплодотворен вашими мыслями. Я пришел, чтобы отдать вам то, что взял у вас». Люди на берегу притихли. Только гул костров расстилался над равниной. Он взглянул вверх – сквозь трещины неба просочилась луна. Казалось, она нависала почти над самой землей, круглая, массивная, постепенно окрашиваясь багровыми отблесками. «Настало время жертвы», – снова зазвучал его бесстрастный голос, и на тонких, чуть искривленных устах появилась усмешка, впрочем, едва уловимая, и при желании ее можно было бы принять за судорогу боли.
* * *
«…и при желании ее можно было бы принять за судорогу боли. Кумир… вот он, Кумир…» – заворожено зашептали собравшиеся. Они оставались лежать на земле, потому что Он должен был смотреть на них сверху вниз. Лунный свет капал на его плоское лицо, и чуть прикрытые глазки словно всасывали это льющееся свечение. И еще раз выговорил: «Я зачат вашим семенем, оплодотворен вашими мыслями, и ваша кровь дала мне жизнь. Вы этого хотели, вы страстно желали этого?» – «Да, Кумир, да!» – взорвалась толпа надрывным криком.
«Ну что ж, я отдаю вам то, что взял у вас. Однако настало время жертвы».
* * *
«Однако настало время жертвы».
Быстро повернув голову, он сделал легкий кивок, и из мрака вышло несколько фигур в белых халатах. Их руки были заняты шприцами, капельницами и какими-то поблескивающими в лунном свете инструментами. Снова легкий кивок, и некто в белом из вновь прибывших возвестил: «Девственницы и дети следуют друг за другом в порядке очереди к нашему Пункту. Просьба не создавать ажиотажа и паники». Безмолвные и тихие, как сомнамбулы, выстроились девственницы и дети в очередь к Пункту.
* * *
Безмолвные и тихие, как сомнамбулы, выстроились девственницы и дети в очередь к Пункту.
Некто в белом, к которому обращались «Первый Фельд», повел ноздрями, словно что-то учуял в воздухе, ласково приблизил к себе нежного белокурого юношу и попросил того закатать рукав. На оголенной руке высветилось несколько синеватых валиков, в один – которых Первый Фельд и ввел иглу. Алые капельки просочились в пробирку. «Довольно, – сказал Кумир, – ты можешь идти». Он взял пробирку и попробовал на язык ее содержимое.
* * *
… Он взял пробирку и попробовал на язык ее содержимое.
Затем повернувшись к луне, выплеснул остаток туда, где свет ее был наиболее ярок. У Пункта, между тем, становилось все оживленнее и оживленнее. Пробирки, колбы, банки, бидоны поднялись пенящейся кровью. По очереди волнами пробегала, дрожь возбуждения. Девственницы рвали на себе одежду и норовили порвать символ своей невинности, но одергиваемые строгим окриком Первого Фельда «Не дефлорироваться!», вовремя останавливались.
* * *
… Но одергиваемые строгим окриком Первого Фельда «Не дефлорироваться!», вовремя останавливались.
В отдалени вновь послышался удар колокола, и черная река зашевелилась. «Дидада», – быстро обратился к кому-то Кумир, и из свиты работников Пункта отделилась женщина с гладко зачесанными назад волосами. Она сбросила забрызганный пятнами халат сверкнув голым телом, направилась к берегу. Послышался плеск воды, смешавшийся со сладострастными стонами купальщицы. Через минуту она вышла, тело ее колыхало и вибрировало – на лице, шее, груди, животе, ногах и руках повисли, извиваясь, словно в конвульсиях, черные пиявки. Только рот ее светился оскалом острых белых зубов. «К тазику, к тазику!» – завопил Первый Фельд, и Дидада рванулась к алюминиевому резервуару, скорее напоминающему ванну, чем газ, и с размаху плюхнулась в него, погружаясь в скользкую массу еще трепещущих кусков свежей окровавленной печени. Кумир довольно улыбнулся.
* * *
Кумир довольно улыбнулся.
«Ну вот и все, дорогие мои, – обратился он к своим поклонникам – я возвращаю вам то, что взял у вас – любовь, бездонную, безграничную, всеобъемлющую любовь. Примите ее как высший и драгоценный дар. И попируйте как следует в честь мою и во славу мою. А я к вам вскоре снова явлюсь». Торжественное прощальное напутствие Кумира высветилось новым языком жалообразной молнии, и наступила тишина. Туча придвинулась к самой земле и накрыла собою Пункт. Когда же она медленно уползла в темноту, на прибрежной поляне среди дотлевающих костровищ находились только люди, где живые поедали своих неостывших еще мертвецов.
* * *
Последняя фраза прозвучала несколько отстранение, и Лукин не мог понять, откуда она взялась, как и вся эта история – то ли из уст Лизочки, то ли откуда-то извне, из мрака неведомого пространства, то ли из его собственной головы. Лиза что-то говорила, но было ли то, что она говорила тем, что он слышал?
А между тем мимо проплывала ночь, и зыбкие тени в рассеянном лунном свете изредка вздрагивали и призрачно шевелились, как водоросли в тихой ленивой реке. В этих смутных таинственных водах Лукин все глубже погружался в полусонный водоворот своих мыслей: «Нет, это уже точно бред какой-то… то ли она с ума сошла, то ли я… ну если и не с ума… то того, что произошло, вполне достаточно, чтобы померещилась всякая дрянь… кровь… пиявки, луна… фу ты, господи…» Он снова взглянул на улицу, этот туннель, уводящий в лабиринты ночного мрака – луна все так же, как вампир, прильнувший лицом к окну, висела над форточкой. «Да, такое кого угодно может вывести из колеи. Ладно, завтра разберемся, что к чему. А сейчас – выкурить сигарету и спать. Очень хорошо, что все обошлось». Лукин чиркнул спичкой, и ее крохотный, но яркий и живой пляшущий огонек высветил полустертые тьмой контуры комнаты. Тени тоже словно оживились, будто зверьки, выпущенные из клетки погулять и с послушной благодарностью легли возле своих хозяев.
– Ты будешь курить? – спросил Лукин, протягивая пачку Лизе.
– Нет, что-то не хочется, – глухо отозвалась она.
В этот момент к нему вновь подкатило ощущение едва уловимой тревожности и тоскливого одиночества. «Опять это странное чувство», – дрожа догорающей спичкой, подумал Лукин. – «Откуда оно?» Уже готовясь прикурить, он еще раз посмотрел на Лизу и уже хотел было предложить ей что-нибудь выпить, но рот его вдруг мгновенно пересох, и губы словно намертво прилипли друг к другу. «Боже, да у нее же нет тени!» – только и успел сообразить Лукин, и в этот миг огонек спички слабо трепыхнулся и погас. И тихий сумрак заполнил квартиру.
Путешествия Германа. Отступление в сентябрь
Нью-Йорк – Лондон
Стандартный, с прожилками гнусавости, объявляющий тон «Attention! Flight number…» разнесся по залу дворца, именуемого аэропортом Кеннеди, и этот холодный, равнодушный призыв не вольно заставил организоваться разрозненную людскую массу.
Пройдя через жернова таможни, паспортного контроля и прочих формальностей, Герман примостился в одном из кресел и беззаботно покуривал сигарету, мысленно прощаясь с Нью-Йорком, фантастическим спрутом, этаким Вавилоном двадцатого века. Это было его третье посещение гиганта, и он уже чувствовал себя его бездонном жерле вполне свободно, легко ориентируясь в его немыслимых ритмах, и плавно, естественно вписываясь в них. Также привыкший к ритмам далеких переездов и перелетов, он научился не суетиться и не уставать от извечной сутолоки, сопровождающей подобного рода странствия по миру. И в этот раз он не позволил увлечь себя инстинкту толпы, мысленно отделился от нее и спокойно дожидался той минуты, когда очередь поредеет и можно будет спокойно пройти в самолет.
Лайнер зажужжал, завибрировал, и вскоре его грузное тело оторвалось от земли. Герман привычно расслабился и прикрыл глаза. В подобных ситуациях он всегда вспоминал уроки по внутренней концентрации, полученные некогда у одного тибетского монаха. И теперь, погружаясь в медитативное состояние, он как бы издалека воспринимал различные раздражители. Вот проплыла мимо мила стюардессса, элегантно покачивая попкой.
– What would you like?
– Water, please.
– Anything else?
– No, thanks.
Она лучится доброжелательностью, и утонченная дымка Issey miyake окутывает ее изысканно сексуальные жесты, настолько изысканные, что почти и не воспринимающиеся как сексуальные. Герман, погрузившись в релаксацию, отвечает полуавтоматически, однако, мозг его, натренированный профессией, не только смотрит, но и наблюдает. Вот ее очаровательные матовые глаза скашиваются вниз и влево – значит в данный момент она переживает какие-то ощущения. Сейчас она предпочитает что-то чувствовать. Но что? Она поблескивает улыбкой, приоткрывая соблазнительную щелочку между свежими губами, но зрачки сужены – стало быть, ощущения, которые она испытывает, нельзя назвать приятными.
