– Это отец! – пискнула Полина и щелчком потушила свечу.
– Это еще зачем? – Я здорово разозлился, в неожиданно наступившей темноте дело как будто приняло еще более скверный оборот.
– Как зачем? Чтобы он не увидел в окошке свет. А так подумает, что ты спишь, может быть, и уйдет.
– Как же, надейся! – съязвил я, потому что утихший было на минуту стук возобновился с еще большей настойчивостью.
– По-моему, тебе стоит спуститься вниз, – неуверенно прошептала Полина. – Или знаешь что… – Голос ее повеселел. – Давай лучше обольем его водой из окна на лестнице.
Я вздрогнул как ужаленный. Она это с таким восторгом произнесла, будто ее осенила гениальнейшая из идей, и я вдруг понял, какая это непростая миссия – принимать у себя в гостях барышню столь упрямую и своевольную. Вспомнилось все, что я слышал о безрассудстве нынешнего молодого поколения.
– Не вздумай! – горячо зашептал я. – Выкинь эту глупость из головы и никогда не вспоминай!
Я ведь что хочу сказать: Дж. Уошберн Стоукер, рыщущий в поисках блудной дочери в сухом платье, далеко не подарок. Но Дж. Уошберн Стоукер в повышенном градусе бешенства после обливания кувшином H2O – нет, об этом лучше не думать. Видит бог, мне совсем не улыбалось тащиться вниз и приветствовать ночного гостя, но если в качестве альтернативного варианта позволить возлюбленной дочери облить папашу с головы до ног и потом смотреть, как он рушит стены коттеджа голыми руками, то уж лучше поскорее его впустить.
– Придется ему открыть, – сказал я.
– Смотри, будь осторожен.
– Что значит – осторожен?
– Ну, просто осторожен, и все. Может быть, он все-таки не захватил ружья.
Я стал судорожно глотать какой-то комок.
– Постарайся поточнее определить шансы за ружье и против.
Она призадумалась.
– Надо бы вспомнить, южанин папа или нет.
– Что-что?
– Я знаю, что он родился в городишке под названием Картервилл, но вот в штате Кентукки находится этот Картервилл или в Массачусетсе – забыла.
– Господи, да какая разница?
– Очень даже большая. Если фамильная честь южанина опозорена, он будет стрелять.
– Думаешь, если твой отец узнает, что ты здесь, он сочтет свою фамильную честь опозоренной?
– Не сомневаюсь.
Я не мог с ней не согласиться. Действительно, вот так, с ходу, не вдаваясь в тонкости, я подумал, что в глазах строгого ревнителя морали нанесение оскорбления фамильной чести, бесспорно, имело место, однако серьезно углубиться в тему было недосуг, потому что в дверь заколотили с удвоенным напором.
– Ладно, – сказал я, – не важно, где твой папаша родился, пропади он пропадом, все равно мне надо идти и объясняться с ним, не то дверь в щепы разнесет.
– Постарайся не подходить к нему близко.
– Постараюсь.
– В молодости он был чемпионом по вольной борьбе.
– Не желаю больше ничего слышать про твоего папашу.
– Я просто хотела сказать, чтобы ты не попался ему в лапы. Где мне спрятаться?
– Нигде.
– Почему?
– Потому что не знаю, – сухо отозвался я. – В этих деревенских коттеджах почему-то нет ни тайников, ни подземных ходов. Когда услышишь, что я открыл дверь, перестань дышать.
– Хочешь, чтобы я задохнулась?
Это она отлично придумала – задохнуться, хотя, разумеется, ни один представитель славного рода Вустеров вслух такую мысль не выскажет. Удержавшись от ответа, я побежал вниз и распахнул парадную дверь. Ну, не то чтобы распахнул, а так, приоткрыл немножко, да еще с цепочки не снял.
– В чем дело? – спросил я.
И какое невыразимое облегчение я испытал в следующий миг, услышав:
– Прохлаждаться изволите, молодой человек? Вы что, оглохли? Почему не открываете?
Голос, который произнес эти слова, никак нельзя было назвать приятным, он был хрипловатый, даже грубый. Если бы он принадлежал мне, я бы серьезно задумался, не вырезать ли аденоиды в носу. Но у голоса было одно великое и неоспоримое достоинство, за которое я простил ему все недостатки: он не принадлежал Дж. Уошберну Стоукеру.
– Прошу прощения, – ответил я. – Задумался, знаете ли. Вроде как даже мечтал.
Голос снова заговорил, только теперь он звучал куда более учтиво:
– Пожалуйста, извините меня, сэр. Я принял вас за вашего слугу Бринкли.
– Бринкли отсутствует, – объяснил я, а сам подумал: вот скотина, пусть только вернется, он мне ответит за ночные визиты своих дружков. – А вы кто?
– Сержант Ваулз, сэр.
Я открыл дверь пошире. На дворе было довольно темно, но я без труда узнал стража Закона. Своими пропорциями сержант Ваулз напоминал Альберт-Холл: почти правильный шар в середине и что-то незначительное сверху. Мне всегда казалось, что природа задумала сотворить двух сержантов полиции, но почему-то забыла их разделить.
– А, сержант! – отозвался я. Эдак весело, беззаботно, пусть думает: ничто не отягощает черепушку Бертрама, разве что шевелюра. – Чем могу быть полезен, сержант?
Глаза понемногу привыкли к темноте, и я различил на обочине несколько небезынтересных объектов. Главным из них был еще один полицейский, но уже длинный и тощий.
– Это мой племянник, сэр. Констебль Добсон.
Мне, знаете ли, было не до братания с жителями деревни, этот сержант, уж если он непременно захотел представить мне всю свою семью и начать дружить домами, мог бы выбрать другое время, но я все же вежливо наклонил голову в сторону констебля и дружелюбно бросил: «Привет, Добсон». Кажется, если я ничего не перепутал, даже что-то сказал по поводу прекрасной ночи.
Однако выяснилось, что пришли они не для приятной беседы, какую в прежние времена вели в салонах.
– Вам известно, сэр, что одно из окон вашей резиденции разбито? Это обнаружил мой племянник и счел необходимым разбудить меня, чтобы я провел расследование. Окно на первом этаже, сэр, выходит во двор, стекло в одной створке целиком отсутствует.
Я про себя усмехнулся.
– Ах, окно. Это его Бринкли днем разбил, такой нескладный малый.
– Так вы знали об этом, сэр?
– Знал, конечно. Еще бы не знать. Так что не волнуйтесь, сержант.
– Вам, конечно, виднее, сэр, стоит или не стоит по этому поводу волноваться, но, на мой взгляд, есть опасность, что в дом могут проникнуть грабители.
Тут в разговор вмешался констебль, который до сей минуты молчал как истукан.
– Грабитель уже влез в дом, дядя Тед, я его видел.
– Как? Почему же ты мне раньше не сказал, дурья башка? И не называй меня «дядя Тед», когда мы при исполнении.
– Ладно, дядя Тед, не буду.
– Позвольте нам обыскать дом, сэр, – сказал сержант Ваулз.
Но я немедленно наложил на это поползновение свое президентское вето.
– Ни в коем случае, сержант, – отрезал я. – Совершенно исключено.
– Но так будет гораздо разумнее, сэр.
– Весьма сожалею, но никакого обыска.
Он расстроился и обиделся.
– Конечно, сэр, как вам будет угодно, однако вы оказываете противодействие законным действиям полиции, именно так это называется. Сейчас все кому не лень противодействуют законным действиям полиции. Вчера в «Мейл» была статья. Может, читали?
– Нет.
– Это в разделе очерков. Не противодействуйте законным действиям полиции, говорится в ней, общественное мнение Англии серьезно обеспокоено неуклонным ростом преступности в малонаселенных сельских районах. Я вырезал статью и хочу вклеить в свой альбом. Если в 1929 году число административных правонарушений выражалось цифрой 134 581, то в 1930-м оно выросло до 147 031, причем отмечается значительное увеличение тяжких преступлений – до семи процентов, и что же, спрашивает автор, чем объяснить это тревожное положение в стране, может быть, недобросовестной работой полиции? Нет, отвечает он, нет и нет. Законные действия нашей полиции постоянно встречают противодействие.
Видно было, что бедняга оскорблен в своих лучших чувствах. Н-да, нескладно получилось.
– Я все понимаю, сержант, – сказал я.
– Может быть, и понимаете, сэр, не спорю, но еще лучше поймете, когда подниметесь к себе в спальню и грабитель перережет вам горло.
– Господь с вами, дорогой сержант, с чего такие страсти, – сказал я. – Поверьте, мне ничего не грозит. Я только что спустился сверху и уверяю вас, ни одного грабителя там нет.
– Возможно, затаились, сэр.
– Выжидают подходящей минуты, – предположил констебль Добсон.
Сержант Ваулз тяжело вздохнул:
– Мне очень не хочется, сэр, чтобы с вами случилось что-то нехорошее, ведь вы близкий друг его светлости. Но вы проявляете такое упорство…
– Да разве может случиться что-то дурное в таком замечательном месте, как Чаффнел-Риджис?
– Напрасно вы так в этом уверены, сэр. Чаффнел-Риджис уже не тот, что прежде. Мог ли я когда-нибудь думать, что загримированные под негров музыкантишки будут петь свои дурацкие песни и смешить публику чуть не под самыми окнами полицейского участка.
– Вы относитесь к ним с недоверием?
