– Только лишь раз это делают боги…
Он повторял эти слова, а потом внезапно закричал в совершенно безумном гневе:
– И да будь я проклят, если со мной они это сделают хоть раз! И наплевать, куда мы там с ней ходили прицениваться! Пусть в суд подает, если захочет! Она же не знает, как оно все по-настоящему! А я-то знаю! Я все сам видел! Я такой, я что захочу – все так и сделаю, так всегда было, но до того, как я увидел, какое у нее было тогда лицо… такое лицо… я теперь – всё. Я теперь знаю настоящие жизнь и смерть. Со смерти все и начинается, понимаете? Она не понимает. Да пошла ты тогда к черту со всеми адвокатами своими! Я уже сыт по горло, по горло!
Он замолчал так же внезапно, как начал кричать, и лицо его, смягчившись, снова стало таким, как обычно. Кид взял его за руки и отвел обратно к кушетке, куда он свалился как выжатая тряпка. Потом Кид снял с вешалки какую-то расшитую мантию и аккуратно накрыл Стренджвика.
– Да-а-а, ну, наконец-то оно самое, – удовлетворенно протянул Кид. – Он все рассказал и теперь наконец спокойно поспит. К слову сказать, кто его сюда привел?
– Пойти спросить? – предложил я.
– Да, и приведи его сюда, если найдешь. Нам-то с тобой какой смысл с ним тут сидеть до утра?
Я вышел в банкетный зал, где торжество было в самом разгаре, и меня немедленно схватил за рукав пожилой и весьма занудный брат из Южного Лондона, который сразу же пошел за мной, не переставая извиняться и выражать озабоченность. Кид постарался его успокоить.
– С мальчиком совсем беда, – говорил посетитель. – Я так удручен тем, что он вам тут устроил номер. Я-то надеялся, что он будет держать себя в руках.
– Наверное, это всё мои с ним разговоры о нашем прошлом, – отвечал Кид. – Такое бывает.
– Может быть, может быть. Но у Клема и после войны тоже не все в порядке.
– Он что, работу не может найти? Нехорошо, если это мешает ему жить, и он тянет на себе это бремя все время. Пора бы и сбросить! – неожиданно задорно закончил Кид.
– Да не совсем в этом дело, на жизнь ему хватает, но… – Посетитель покашлял, прикрыв рот сухонькой ручкой. – Вообще-то, досточтимый сэр, он… он замешан в одном дельце о нарушении брачного обязательства…
– А, это другое дело, – сказал Кид.
– Да, и довольно серьезное. Не приведено обоснованных причин, вы же понимаете. Молодая леди безупречна со всех сторон, и она стала бы ему отличной женой, если мне было бы позволено давать советы. Но он несет что-то непотребное про то, что она не его идеал, или что-то в этом роде. Разве разберешь, что нынче в головах у молодежи, не правда ли?
– Да вряд ли, – ответил Кид. – Но одно могу тебе сказать точно: ему уже лучше, он заснул. Посиди тут с ним, а когда проснется, потихоньку отведи домой… И не бери в голову: мы тут привыкли уже, что ребята, бывает, устают. Нас не за что благодарить, брат… брат…
– Армин, – ответил посетитель. – Он мой племянник по жене.
– Только этого не хватало! – пророкотал Кид.
Брат Армин удивленно приподнял брови, и Кид поторопился пояснить:
– Я же говорил, ему только выспаться и не хватало! А теперь выспится. В общем, посиди с ним здесь в тишине.
Друг семьи
В тот теплый апрельский вечер 1919 года работы в ложе «Вера и Труд» №5837 несколько затянулись. После трех посвящений и двух возведений, каждое из которых было разыграно со всем вниманием к деталям и по полной форме, как это всегда было принято в нашей ложе, братья притихли и пребывали под сильным впечатлением от музыки, звучавшей во время собрания.
– Есть две мелодии, которые нужно раз и навсегда запретить к исполнению, – сказал один из братьев, когда все расселись за банкетным столом. – «Последняя застава» – это раз…
– Нет, «Последнюю заставу» еще можно выносить, – возразил второй. – А вот «Типперери» – это уже слишком. Но тут уж не угадаешь: каждый сам несет по жизни свое клеймо.
Я обернулся, посмотреть, кто говорит. Это был рекомендатор одного из возведенных сегодня в Мастера братьев, толстый человек с рыбьим безразличным лицом, явно преуспевающий. Занимая места за столом, мы познакомились. Его звали Бевин, и у него была птицеферма близ Челфонт-Сент-Джайлс. Также у него были договоры с парой высококлассных лондонских гостиниц на поставку кур, а еще он планировал в ближайшем будущем еще и начать выращивать пряные травы.
– На пряности сейчас спрос, – говорил он, – но все зависит от того, как с оптовиками договоришься. У нас в этом нет никакой системы. У французов дело поставлено гораздо лучше, особенно в горных областях на границах с Италией и Швейцарией. Они больше пользуются приправами, чем наши. У нас-то оптовые фирмы все это дело убили. Но какой-то спрос еще есть, так что важно связаться с правильными людьми. Я вот и собираюсь этим заняться.
Рослый ухоженный брат, сидевший через стол от него (его звали Пол, и, судя по всему, он был то ли юристом, то ли инженером), вмешался в разговор и начал рассказывать о каком-то пустыре за Типвалем на Сомме, где по никому не известным причинам на целом акре перекопанной воронками земли вдруг разрослась какая-то могучая и высокая трава.
– Там только надо порыться, чтобы ее найти, потому что и сорняков там море, да еще и мины встречаются, бомбы и всякое такое, потому что никто до сих пор там ими не занимался и не вывозил никуда.
– Когда я там был в последний раз, – сказал Бевин, – я думал, там так все и останется до Страшного суда. Ну, ты знаешь, как оно все было там в овраге за сахарным заводом. А через два дня все разбомбили, просто сровняли с землей, да даже еще хуже – буквально в пыль разнесли. Они думали, что сент-фирминский арсенал накрыли.
Он взял бутерброд и стал не торопясь жевать, время от времени отирая лицо, поскольку ночь стояла душноватая.
– Да уж, – протянул Пол. – Я иногда думаю, что мир таков, каков он есть, потому что Судный день все не наступает и постепенно теряется вера в справедливость. Нам же, по сути, ничего потом уже было не нужно – только чтобы справедливость восторжествовала. А если этого нет, то как будто тебе из-под ног выбивают опору.
– И я того же мнения, – ответил Бевин. – Нам все эти разговоры и переговоры потом были до лампочки. Мы тоже хотели только справедливости. Ведь как ни крути, кто-то всегда прав, а кто-то неправ. Нельзя же так просто: все поссорились, потом все помирились, поцеловались – и как будто не было ничего.
Сидевший справа от меня худой смуглый брат, воздававший должное холодному пирогу со свининой (с нашими пирогами никакие другие не сравнятся, потому что у нас они свои, домашние), вдруг поднял на нас длинное лицо, на котором поблескивал недобрым безумным огоньком стеклянный глаз.
– Я так скажу, – произнес он, – больше никогда. Это теперь мой девиз. Больше – никогда.
– Вот именно, у меня такой же, – отозвался Пол. – По крайней мере, до следующего раза. А ты из Сиднея что ли?
– Как ты догадался?
– Считай, ты сам и сказал, – улыбнулся Пол.
Бевин тоже усмехнулся и добавил:
– Ваш акцент ни с каким другим не спутаешь. Ну как вы там, сделали уже себе республику?
– Нет пока, но еще сделаем.
– Ну вперед, кто ж вам мешает?
Австралиец нахмурился:
– Да это-то понятно, что не мешает. Потому мы… потому мы так на вас и злимся. – Он откинул голову назад и внезапно беззаботно рассмеялся. – Что ж это у вас за империя такая, которой все равно, кто что делает?
– И это я тоже от ваших уже слыхал, – со смехом сказал Бевин. – Я ваших как облупленных знаю.
– А где ты их столько перевидать-то успел? А я, кстати, Ортон, но не из тичборнских Ортонов.
– В Галлиполи. Правда, они, в основном, были там мертвые. Мы с моим батальоном там войну начинали. Потеряли около половины.
– Это вам повезло. Нас они всех подчистую выкосили за пару дней. А помнишь госпиталь на пляже? – спросил Ортон.
– Да. И еще человека без лица, который там проповедовал. – Бевин выпрямился на стуле.
– Ну да, пока не помер, – понизил голос австралиец.
– А потом… – еще тише продолжил Бевин.
– Боже мой! Ты что, был там в ту ночь?
Бевин кивнул. Австралиец собирался еще что-то сказать, но закашлялся, а потом брат справа отвлек его разговором о лошадях, а Бевин снова погрузился в разработку планов по организации плантации пряных трав вместе с ухоженным братом напротив.
В конце застолья, когда разожгли трубки, австралиец снова через мою голову окликнул Бевина, а чуть позже, когда все стали кучковаться по интересам, мы трое оказались в большом преддверии, завешенном репродукциями в рамках. Вскоре к нам вошел тот брат, который сидел через стол от Бевина, и присел рядом, прямо под портретами отцов-основателей системы Эмулейшен Питера Гилкса и Бартона Уилсона.
Австралиец разразился традиционным для жителя любой молодой страны горестным монологом о национальных проблемах, мол, англичане не ценят и унижают его народ, в то время как пресса истерит по поводу их самоопределения и пустословит о якобы мнимом величии новой нации.
