Потом она пожелала мне спокойной ночи и удалилась, оставив меня сидеть возле принца.
Я и уснул, сидя на стуле, не решившись отойти от герцога даже на минуту. Я никогда не оставлял его — такой образ жизни был естественен для меня, как дождь или радуга.
Вот только думал я в ту ночь вовсе не о герцоге. Все мои мысли витали вокруг дочери лекаря — словно она украла их. Вот только радости не было никакой. Я ведь видел, как она смотрела на принца. И как она улыбнулась ему — не мне, не мне предназначалась эта улыбка…
Утром я был хмур и неразговорчив и едва кивнул за завтраком месье Торнамболю — должно быть, его удивила такая непочтительность. Франсуаза же, напротив, была мила и весела: больной шел на поправку, чего ж еще желать…
Герцог и вправду решил долго не залеживаться: рана оказалась глубокой, но неопасной. Через неделю он уже вставал с постели, потом стал спускаться в столовую, потом — выходить на улицу. И всякий раз он очень любезно раскланивался с Франсуазой — невооруженным глазом было заметно, что они…
Однако я ничем не выдал своих чувств — даже когда настала пора прощаться. Его высочество к тому времени совершенно выздоровел. Мы щедро расплатились с доктором, собрали вещи и готовились сесть в коляску, когда Франсуаза робко подошла ко мне и спросила:
— Простите мне мою дерзость, сударь, но… Умоляю, скажите, я чем-то обидела вас?
— О чем вы, сударыня?
— Но вы всегда были так холодны со мной… В чем причина?
— Причина? — я нахмурился. — Причина в том, что вы и герцог…
Она отступила на шаг.
— С чего вы взяли?
— Это было заметно.
— Нет, нет… — она замолчала. Я ждал продолжения и дождался: — Я думала о вас все эти дни.
— Обо мне? — я окончательно растерялся.
— О вас.
Все еще не веря себе, я шагнул вперед. И слегка наклонился, потому что был выше ее ростом. А потом, через томительный бесконечный миг, почувствовал ее губы…
Франсуаза. Моя любовь, моя мечта, моя боль… Женщина, с которой я прожил самые восхитительные, самые прекрасные шесть месяцев своей жизни. И которую оставил в далеком враждебном Париже. Надеялся ли я когда-нибудь увидеть ее снова? Надеялся ли я вернуться в свой город — ведь любой эмигрант мечтает вернуться на родину, верхом на белом коне и под звуки фанфар… Жаль только, суждено это далеко не всем.
Я помнил свой последний день в Париже — так ярко, будто это было вчера. Вчера, а не восемь лет назад…
Восставший народ взял Бастилию.
Трудно было описать ликование, охватившее всех — от мала до велика. Я шел мимо домов — и видел, как люди обедали, вытащив столы на улицу. На ступеньках церкви распевали «Allons, enfants de la patrie!»*, в Люксембургском саду маршировали с ружьями новобранцы-санкюлоты, и старьевщики пытались всучить прохожим позолоченные скипетры, короны и монашеские ризы. Женщины и мужчины щеголяли в красных колпаках, и все стены домов были оклеены разноцветными газетами в несколько слоев — их вешали расклейщики с жестяными бляхами. Громадный театр абсурда, где актерам вместо бутафорских ружей по недосмотру выдали настоящие… Я почувствовал себя в безопасности, лишь добравшись до нашего особняка на улице Клери.
В доме шли сборы: семья принцев де Конде готовилась к отъезду из Франции. Молодой герцог, наблюдая, как слуги укладывают баулы, криво усмехнулся.
— Как в старые добрые времена, правда, Анри? Только, боюсь, уезжаем на этот раз надолго.
Я улыбнулся в ответ.
— Ваш батюшка всегда говорил, что перед дорогой самое главное — зарядить оружие. Так что, с вашего позволения, я проверю шкатулку с пистолетами…
У себя в комнате я застал Франсуазу. Она стояла возле раскрытого окна и смотрела на город.
— Ты еще не собралась? — спросил я.
— Я не еду, — ровным голосом отозвалась она.
— Почему? — удивился я. — Что ты задумала?
— Я остаюсь в Париже, — сказала Франсуаза. — Я хочу бороться за свободу вместе со всеми. И, если надо, отдать жизнь…
— Свобода? — я сел на кровать, сдвинув в сторону ворох вещей, готовых к упаковке. — Милая, опомнись. Посмотри вокруг… Посмотри, что творился на улицах! Кругом хаос, разрушение, кровь…
— Революция не бывает без крови, — возразила она. И я поразился твердости в ее голосе.
Видит Бог, я пытался образумить ее. Я рисовал ей картины голода и всеобщего страха — то, что ждало бы нас, останься мы в охваченном безумием Париже. Я расписывал достоинства жизни в тихом маленьком герцогстве Баденском, куда мы собирались уехать — ничего не помогало. Она не слушала. А потом и вовсе отошла от меня. Я с трудом удержался, чтобы не упасть — силы вдруг оставили меня, тоска навалилась черной пеленой… Франсуаза коснулась цветка у себя на платье и медленно проговорила:
— Я получила его в Якобинском клубе из рук самого Робеспьера. И дала клятву, которую теперь собираюсь нарушить.
— О чем ты? — безжизненно спросил я.
— Я должна была донести на вас с герцогом в Комитет общественного спасения. Вам действительно нужно уезжать из Парижа. Сегодня же. И будет лучше, если вы воспользуетесь не каретой, а наемным экипажем. Их не так тщательно проверяют.
Почему-то мне почудилось, что она хотела обернуться. Она даже чуть замедлила шаг на пороге комнаты — может быть, ожидая, что я окликну ее. Что снова попытаюсь удержать ее от принятого решения. Или — как знать — сам откажусь ехать с герцогом, я ведь не был ни дворянином, ни убежденным роялистом… Одно я знал наверняка: революция отняла у меня женщину, которую я любил. И за это я ненавидел революцию.
Мы уехали из Парижа, как и советовала Франсуаза, в замызганной почтовой карете, взяв лишь два дорожных баула.
— Ничего, мой мальчик, — сказал старый герцог, в последний раз оглянувшись на ворота дома. — Ничего, мы еще вернемся, помяни мое слово…
Его высочество ничего не ответил. Верил ли он в пророчество отца? Возможно, да, возможно, нет…
Мишель-Жозеф де Конде умер в эмиграции, в Эттенхейме. Одна из местных газет посвятила этой новости два абзаца, в рубрике «Разное». Годом позже Луи-Антуан встретил свою будущую жену, графиню Шарлотту. А еще через год родилась принцесса Жанна-Луиза. То самое крохотное существо, что в данный момент сосредоточенно ковыряло прутиком островок подтаявшего снега под старым деревом. Мы наблюдали за малышкой в три пары глаз — будто стражи некоего бесценного сокровища. Все-таки в этом доме, в замке Конде, главенствующую роль играла именно она, юная принцесса. Ибо для любящих родителей их дитя всегда превыше всего…
Меня разбудили среди ночи. Я проснулся и с удивлением увидел возле своей кровати младшего лакея Пюно.
— Ну что там еще? — спросил я с неудовольствием.
— Там… Там какие-то люди. С факелами и в масках… И, по-моему, они вооружены.
На всякий случай я принюхался.
— Ты не перебрал вчера, дружок?
— Клянусь! — он боязливо покосился на окно. — Взгляните сами!
Я подошел к окну и посмотрел вниз. Там, внизу, в предутренней дымке, горели факелы. Они были повсюду: в парке, в саду, перед воротами особняка…
— Поднимай всех, — распорядился я. — Разбуди его высочество, и скажи гувернантке, чтобы оставалась в детской и покрепче заперла дверь. Да не стой столбом! — рявкнул я, уже одетый и лихорадочно соображающий, где моя шкатулка с пистолетами.
В дверь ударили так, что она чуть не слетела с петель. Слуги в доме выжидательно посмотрели на меня: я был старшим по должности. С трудом совладав с собой, я подошел к двери и открыл в ней маленькое окошечко. Кто-то снаружи — огромный (так показалось), в черной маске и треугольной шляпе, рявкнул:
— Именем Директории, отворите!
— Что там, Анри? — услышал я за спиной.
Герцог стоял на лестнице — без камзола, в расстегнутой на груди кружевной рубашке, со шпагой в руке.
Я промолчал — ответа здесь не требовалось. Только посторонился, чтобы герцог мог подойти к двери.
— Я принц Луи-Антуан де Конде, герцог Энгиенский, — сказал он спокойно. — Владелец этого поместья. Кто вы и что вам нужно?
Звуки на улице стихли.
— Вы, милорд, — прозвучал тот же резкий голос. — Я имею на руках приказ о вашем аресте.
— Приказ об аресте? — переспросил принц. — И каковы же обвинения?
— Участие в заговоре против Франции и подготовка покушения на ее Первого консула Наполеона Бонапарта. Не усугубляйте своего положения, ваше высочество. В случае сопротивления мне приказано применить силу.
— Луи, — прошептала графиня Шарлотта, появившись в дверях спальни — бледная, как привидение, с распущенными волосами, в длинном халате, накинутом поверх ночной сорочки.
— Не волнуйся, — одними губами произнес герцог. — Иди к себе. Скоро все разъяснится.
Графиня вдруг посмотрела в мою сторону. Я понял, подошел, и она тут же схватила меня за руку. Пальцы у нее были ледяные и слегка подрагивали, хотя она пыталась скрыть волнение.
